Пристанище дураков

[Апетоден]

ЭПИЛОГ. Осоцкий




Я, в общем, почти не помню подробностей. Да, я оставил его одного, в самом сердце ужаса. Я падал – и где-то в этом плоском и пустом аду милостью Всевышнего всё же провалился назад. По крайней мере, я блуждал какими-то окраинами, я страшно торопился, должен был успеть… Спотыкался, в идиотском порыве скрёб мёрзлую грязь, хватаясь хотя бы за это несомненное ощущенье – стало быть, тот надо мною не властен… Я проделал путь, какой проделывал десятки раз – до бывшего Калинова моста, затем – по льду, который всё же одолел в эту зиму проклятую ядовитую реку… В сущности, я знал, что будет на том берегу. Пусто и плоско… пусто и плоско – и, однако, до боли в глазах пытался рассмотреть стены, крышу с коньком, окна с занавесками...

Ничего не увидел. Только следы колёс – ещё не затёртые. Я побежал, зацепился ногою, упал в золу. Острая гарь задушила меня. Балки, брёвна, почерневшие в огне тряпки… Кажется, я ползал на пожарище: опомнился, стоя на четвереньках в угольной грязи. Руки мои были все изрезаны, исцарапаны, и эта маленькая, ничтожная боль как бы плавала над тою, огромной, которой был весь я. Не они, Господи! Не их – меня волокли и хватали, я упирался из последних сил в проёме, моё горло раздирал ненужный крик, это по мне – сапогами и колёсами, ножом и пулей… Так должно было быть, но я отсиживался нигде, а теперь вот – здесь, бесполезно живой… Я знал, раскалываясь надвое, что кричу, разеваю рот – но ни звука… Позволял себе все звуки, помимо воя… - я же и того не могу. Теперь уже – ничего, и не поможет ни чудо, ни слово, ни тёплая вода, ни женские руки… Как всякому человеку – идти мне отсюда только в одну сторону.

Я поднялся и постоял, цепляясь за балку, унимая дрожь в ногах. Было так тихо – мёртвая тишина. Я выпрямился и побрёл, не оглядываясь, своей дорогой.




ЭПИЛОГ. Рогозин



Рогозин перевернулся на спину: вокруг было много света – просто свет, как в первый день Творения. Прикрыв ладонью лицо, в щелочку пальцев искал он слепящую звезду. Где-то, когда-то было так сказано то ли им самим, то ли о нём: пустота, просто свет, никаких теней, никакой почвы. Но над ним – о да! – скалилось, било в сощуренные глаза Солнце. Спиною и затылком Михаил чувствовал несомненные камни; он лежал на бетонной площадке, выщербленной дождями и поросшей травою. Со странным чувством он поднялся: как будто что-то случилось, по-настоящему важное, от чего уже нельзя да и не придётся отказываться. Следовало бы сказать себе: я спал или бредил, нельзя же наяву пережить распадение мира… пережить и выжить. На ноги набежала тень, Рогозин снова задрал голову: облака ползли с юга. Густые, тёмные…с ветром сорвалась капля, ударила по лицу. И в этот миг пришло знание. От макушки до пят пронзило, пригвоздило к месту; мир повернулся вокруг оси, и этой осью был он сам, Рогозин. Полуобрушенная башня с куполом, краснокирпичное сооружение без окон, бассейн с вышкой, запущенные сады, овраги, леса, ржавые рельсовые трассы, взорванные мосты, плоские равнины до горизонта и далее, - всё вращалось вокруг него, образуя его круг, его вечное, непреодолимое пространство. Пространство, в котором он один имел довольно силы и вечность времени.

Тогда он наклонился, поднял первый попавшийся камень и пошёл к башне. На её давно не беленой стене он хотел написать, выразить… свою волю, своё имя? Нет, это промелькнуло и ушло, - не годится. Имена и лица теснились внутри – которое важнее, ближе, с чего начать, в который раз уже… Он протянул руку, и, царапая о стену пальцы, кроша остатки штукатурки, глубоко вывел: "ОНИ ВСЕ". Привалился на локоть, разглядывая сбоку корявые буквы, усмехнулся и добавил, выводя уже старательно:

"И ВСЕ ДРУГИЕ".

[tamrish]

Все собираюсь прочитать и никак руки (глаза) не доходят, но я обязательно выкрою время. ))