Космоопера.ру. Литературный форум

Ветер на дне колодца


Глава I





Уснул Теночтитлан. Медленно вплыл в день. Жалюзи спущены, шторы

задёрнуты, но светлое пятно всё-таки дрожит на полу. Это Солнце

обгладывает вершину пирамиды Тольтахуа – напротив. Мир изменился,

но не Солнце, оно по-прежнему не друг мне. Да и никому… но я так

отвлекусь и начну рассуждать сейчас о другом. Буду курить без счёта

чёрные сигареты, забуду пить пиво, и оно степлится. Жар в

бамбуковых щелях поплывёт красным, карамелью, - значит, до вечера я

опять просидел, заговаривая час от часу с платяным шкафом,

оскалившим дверцу. Говорить-то мне больше не с кем.



Зато как я вспоминаю! Я в своих воспоминаниях роскошествую: они мои в самом окончательном смысле.

Декан, доктор, продажный боец, живописец, вещуны, прихлебатели, прекрасная женщина!

Где вы теперь? В каких слоях?



По памяти я всё-таки поставлю её первой. Катерину. Хотя, вначале было слово Декана… но я не стану припоминать Декана Лелюка именно сейчас. Успею ещё. Я считал тогда, что отрастил себе достаточно длинный поводок, чтобы послать Декана с его очередным, беспочвенным и безвоздушным заданием – на фиг. Сначала временно. А потом – хотя бы время от времени.

Рейс из-за океана сел на полчаса раньше. Такое бывает только на нашем побережье. Попутный ветер! Что за ветер!

Рыжеволосая, в талии тонкая, в остальном – что надо, метр восемьдесят на каблучках… Вся в белом, и даже свозь купол аэровокзала просвеченная теночтитланским Солнцем. Всё её изумляло: лавсановый балахон, котрым надо было укутаться с ног до головы. Площадь, обильно политая маревом. А между дрожью жары верхней и нижней, то есть наведённой от камней – незыблемый шоколадный коатлекль с бликами на гладкой коже.

В Теночтитлан её привёл наш бесконечный театральный фестиваль. Дала мне карточку с золотым цветком в углу. Издание не совсем для дам, не вполне для мужчин, кое-что на подростковом жаргоне, советы, как сберечь здоровье в очень большом городе… так она сама отрекомендовалась. Я взглянул повнимательнее – не притворяется ли? Нет, она откинула капюшон – мы ехали в задраенной, как БТР, «Сюизе», - и от незагорелого лица чужестранки шла прохлада.

Гостья удивилась, когда я посоветовал лечь спать среди раскалённого бела дня. Ведь она приехала увидеть чудо, беспрерывное извержение вулкана страстей, ветер на дне колодца, что ещё там… как же спать? Зачем? И Артём Тарпанов, небрежно красуясь превосходством настоящего «теноко», пояснил, что все чудеса и извержения в Городе Пернатого Змея смотрятся хорошо да и бывают, собственно говоря, исключительно ночью. Ни один талант, даже самый меднолобый, не выдержит дневного Солнца, оно здесь плавит мозг и испаряет кровь – вот уж лет триста или более.

Ну, что же делать – она вздохнула, а я, помедлив, сколько прилично, спустился в пустой вестибюль башни Нопаль Виц. Приятное знакомство возобновится с закатом, сейчас я спешил. Мало ли кто из приятелей-полудёнников вынырнет сейчас из-за тростниковых занавесок – а мне ещё нужно доложиться Кочету, что сиуатль прибыла и устроена. На этом, пожалуй, одно расписание заканчивалось, а потом ещё была назначена встреча – не то, чтобы напрямую из Лелюковых дел, но близко.



Хотя, при моей-то работе правильно было всякого, вплоть до бабульки на кассе в общественном сортире, считать человеком Декана. Я привык примеряться к совпадениям текстов, прислушивался к обмолвкам дикторов теленовостей… И не удивлялся, что якобы случайное слово попутчика в самолёте может оказаться паролем. А на том конце пароля упомянутая выше бабуля даст сдачи чужеземной монеткой. По каковой монетке тебя признает лавочник, и, доставая с полки альбом Дали, «нечаянно» уронит тебе на голову тяжеленный справочник «Суеверия шарракин»… Правда, в случае, о котором речь, тактика Декана была несколько иной. Он просто посадил где-то (может быть, что и под замок) целую бригаду аналитиков и шифровальщиков. Сама суть казуса была такая тонкая, неопределённая, что эти мученики прикладной мелогвистики вынуждены были вылавливать информацию, пользуясь самым несвязным и независимым источником – всемирными новостями. Они проделывали какие-то многоступенчатые процедуры, а результат их каторжного труда поступал ко мне – как ни странно – в форме всё тех же новостей. Прямо на сетевой принтер «Кетцаля». Моя задача была уже много легче, я всего только применял таблицы Маркова и бросал пакаль1 , чтобы узнать следующий ход. Таким образом, за несколько дней до того, как появилась Катерина, я уже знал – оно называлось Перо Эммануила.



Но ещё раньше Йош Вашкаштра, аркаимский беглец… Да, тушка Йош, который попросту ни в какие расписания не укладывался. Никогда. Лелюковой подставой он не был, и к внешней жизни моей ацтланской не относился. Жить в Теночтитлане Йошу было несладко: как истинно верующий, он почитал Солнце, трепетал к нему любовью, но ясноликий бог был тут слишком близок к рабу своему Вашкаштре – обжигал… И так его жизнь обламывала во всём. От священного подсолнуха у него была аллергическая сыпь. В шерсти священного ягуара, на процессию которого он упорно ходил каждый год, таилась астма. Шоколад, томаты и перец обрекали на голодную диету. Да Бог с ней, Йош мог на запасах подкожного жира въехать даже в бриллиантовую страну Гренландию, хватило бы на полгода автономного существования. Беда была в том, что он как раз жить не мог без священного чего-нибудь. Я его мог бы понять – у самого прабабка в лесах из берёзовой веры в рябиновую перекидывалась, - но уж очень восторжен был мой приятель. В последние месяцы только и разговоров было у него, что про какого-то чудо-доктора Леопольда, который-де может его избавить от мистической аллергии. Мол, целит он без таблеток и шарлатанства, почти одним приятным разговором, и так тонко даёт понять духовную природу недуга, что отёкам и сыпи ничего не останется, как отступиться… Чихая, Вашкаштра взахлёб пояснял: священный подсолнух он ещё выносить не может, это в следующем сезоне, но что касается ягуара – О!!!! Я бы, в общем, порадовался за беднягу. Но он стал мне этого доктора усиленно рекомендовать. И познакомил нас, в конце концов, хоть я об этом и не просил. Доктор вынырнул из каменного чана с парной минеральной водой в клубе «Соланика» и развернул передо мной все побрякушечные приёмы людоведа. Пока Йош, то ли по деликатности, то ли предусмотрительно, хлюпал в бассейне вместе с прочими «корешками», чудо-лекарь Леопольд Гнездович разоблачил меня как приезжего (по светлым корням волос, так он сказал), обратил моё внимание на отсутсвие телесной гармонии, будучи сам изрядно брюхат… и так далее. При этом он постоянно напоминал, что не консультирует, и что все его советы в данный момент абсолютно бесплатны. Так что мне остро захотелось ему уплатить, чтобы он уже почувствовал себя консультирующим и умолк. Заткнуть ему рот было нечем (я сам сидел нагишом в каменной чаше), удовольствие от купания сошло на нет; я полез вон, обернувшись к нему самой негармоничной частью своего прекрасного тела, - у меня там было светлое пятно с заходом на поясницу, след от Дракона, цветной татуировки в пять мегабайт. Картинку пришлось свести уже на службе у Декана, воспоминание не из приятных, но другого отсутствия гармонии я за собой, ей-Богу, не знал. А доктор хитро щурился мне вслед, примечал, сканировал.



Йоша я, конечно, не утопил, как хотелось сразу. Потому что уже через минуту, когда доктор исчез в испарениях целебной воды, сообразил, что такие выпады абсолютно не в манере Декана. На всякий случай дома ещё раз тщательно проверил всё, что мне успели прислать мелогвисты. Сделал десять поисков по разным параметрам (в том числе по бороде, чёрной бороде, Леопольду и бане), два комбинированных – убил несколько драгоценных ночей. Ничего не нашёл. Матрицы, конечно, не молчали – этого не бывает, но индекс связности стабильно был меньше пяти.

Поэтому в следующий раз, когда толстячок в белом возник из-за спины счастливого Вашкаштры, я был гораздо терпимее. Мало ли что? Надо же ему практику расширять. Он ни разу так и не смог попасть, что называется, в точку: на его провокации я отвечал в своём лучшем стиле – парадоксами. Теперь уже и не помню, как всплыла в нашем многоборье та тема... мы, видно, болтали о книгах вообще. Или об истории? С доктором приходилось держать ухо востро, он даже из пятен томатного соуса на салфетке, которой я вытирал губы, умудрялся делать какие-то далеко идущие выводы. Однако же, было ли это на фоне совокупляющихся жриц-черепах в аквариуме Храма Вечности (восторженный Йош маячил поблизости), то ли на базаре – посреди маринованных ростков и алой фасоли… слово вылетело, а я поймал, будучи на сто процентов уверен в том, что доктор – не зацепка.





Я должен был заехать к нему за книгой, которую он всячески мне накануне рекомендовал, и потому-то спешил, оставив прекрасную чужеземку в Нопаль-Виц. Она, ей-Богу, была реальнее любого из чудес, и я, принимая холодный артезианский душ в бывшей фотомастерской, пламенно и со старанием просчитывал орбиту вблизи этой славной Новой звезды. Сколько она тут пробудет? Неделю или две… время есть. Если только она не глупа и не вздумает в самом деле пропадать на фестивальных толкучках. Но на дуру не похожа. Плохо будет, если окажется синий чулок, феминистка, или того хуже – лесбиянка. Нет, я в принципе не готов отстреливать последние два типа существ… но то в принципе. В теории. А на практике, когда распустишься весь перед нею, а она высматривает в толпе юниц с голодными глазами… тьфу, крокодил!

И всё-таки звезда была пока отдалена, а встреча назначена. Я бы, в сущности, и не пошёл туда… что мне эти докторовы читанки… однако пакаль советовал – идти. И я послушно шмыгнул под безумным прессом Солнца, втиснулся в скользкое кожаное сиденье «Сюизы», скользкими пальцами повернул ключ, скользкой ступнёй выжал сцепление… поехал, одним словом, в самый пекельный предвечерний час на окраину, в подпольный кабинет.

Место и в самом деле было подпольное. В подвале дома в тольтекской слободе. Сверху – восемь метров кладки из дикого камня, каждой каменюкой можно убить богатыря. Окна – щелями, под самой деревянной крышей, да кое-где между камнями просвет. И под землю это чудо фортификации уходило на добрых два метра, освещаясь дневным сиянием через полукруглые проёмы на уровне почвы. Зато у доктора было прохладно без всяких кондиционеров. Гнездович вздумал было поить меня гуаюсой2, но я отказался. Не тот был тип доктор, чтобы с ним разделять питьё большой дружбы. Я приложил все старания, чтобы поскорее отделаться и домой – отсыпаться за вчера, и позавчера, и сегодня… В конце концов обошлось созерцанием довольно китчевой коллекции узелковых писем (висели они повсюду, как дешёвое макраме у моей бабушки, только макраме было невинное, а письма, хоть доктор об этом и не догадывался, полны ужасных проклятий, семиэтажной матерщины во всех богов и Великую Змеиную Мать, и самым ходовым было выражение «спустить шкуру от макушки до задницы»…) Книга, которую Гнездович мне подал с многозначительным видом, оказалась в самодельном картонном переплёте, перехваченная резинками. Я поблагодарил отрывисто и сбежал как можно скорее. У меня ещё оставалось два часа до захода Солнца.



И эти два часа (не считая обратной дороги из слободы в Кухум Виц) я удачно проспал. Никто меня не тревожил, даже мадам Квиах не шастала туда-сюда со своими уникальными фотоснимками на стекле. Проснулся другим человеком. Который знать не знал ничего ни о каких Перьях (и вообще во всю эту чушь не верил), и которого ждала ночь развлечений в компании прекрасной дамы. Как сказал об этом Чатегуатеквокотетл…

В Нопале я поднялся на сорок третий этаж, окунулся в сильно кондиционированный воздух с запахом луны (в холле красовался неизменный кактус в цвету, бедная чужестранка…) Дверей запирать она не была приучена (что меня совсем не удивило, запорных культур теперь раз-два и обчёлся, но здесь – запирают). Так вот, я и вошёл, и в спальне уселся тихонько в кресло. Должен признаться, ничего особого не увидел – чудесного медного оттенка рыжина, плечо, правая нога…прочее было укутано в гостиничную льняную простыню с кружавчиками. Наверное, она и не спала вовсе, потому что очень скоро сбилось дыхание, она зашевелилась и повернула голову. Посмотрела на меня, что-то пробормотала и очнулась окончательно. Не похоже было, чтобы она была мне рада.

- Ты что здесь делаешь?

- Это я, Тарпанов Артём, «Кетцаль», – на всякий случай, вдруг не запомнила в лицо, бывают такие – забывчивые.

- Вижу, вижу, - она поморщилась, - но с какой стати?

- У ложа прекрасной дамы, отгоняя демонов ночи… Ведь ночь-то уже наступила.

- Ну, и что? А-а… да-да. И давно ты тут?

- Две минуты. Невинные две минуты.

- Однако, местные обычаи… Что, в следующий раз найду тебя рядом с собой?

- S? D?os qu?er?…3

Она уже поднялась с постели, что меня восхитило – без жеманства, не волоча за собой простынные бастионы, и я увидел прекрасного тела и дорогущего белья ровно столько, сколько можно было увидеть за пятнадцать секунд её следования в ванную. Оттуда она отозвалась:

- Что? Ты говоришь по-испански?

- Нет! Это так, просто… навеяло, - и в самом деле, хотя она совсем не связывалась у меня с Иберией, однако же – «Эль Хирасоль»… и то, что послышалось невнятно, когда она просыпалась – как будто кастильская речь. – А ты?

Ответа не было. Зашумела вода. Потом она показалась, обёрнутая в индейскую циновку.

- Так всё же – что ты тут делаешь?

- Как не едят цветы – тобой любуюсь… Кто-то должен быть твоим проводником, помощником и другом.

Она, не показываясь из-за створки шкафа, вдруг перестала шуршать одеждой (почему-то мне представилось – стоит с юбкой на голове…) и спросила приглушённым этой самой одеждой голосом:

- Скажи-ка… ты, случайно, не гей?

Я фыркнул.

- Нет. Не-ет. Но и не насильник, ты понимаешь… Во всяком случае, не в первый вечер…

- Скромен, что и говорить, - она ещё пошуршала и захлопнула шкаф. Светлый костюмчик «сафари» смотрелся на ней, как королевская роба. – Так куда мы?

- В гости. Представляться, завязывать знакомства.

- Это неизбежно?

- Абсолютно. Тебя жаждет видеть мой шеф, Кочетуатль-текутли, господин мэр Тамагочтекль, Чатегуа Третий, потомок Чатегуатеквокотетла по линии бабушки, и прочие достойные граждане столицы. Эй, что ты делаешь? Это обувь – на верёвочках? Сейчас опять такое стали носить?

- Да.

- Ничего не выйдет. Это же Теночтитлан. Ты думаешь, выжила на какой-то там вашей фиесте… здесь всё по-другому. Ты сломаешь ноги!

- Другого-то нет… Значит, я пойду босиком. Предстану в таком виде перед мэром Тамагочкаклом.

- Тамагочтеклом. Не выдумывай. Тебе оттопчут пальцы. У тебя должно быть ещё что-нибудь про запас!

- Ничего нет, - злорадно отвечала она. – Или так, или никак. Ну? Ты идешь, или нет?





Она была, что называется, в ударе. Под ударом, - ибо город бил под дых – сносил напрочь, перехватывал дыхание. Горячий в ночи и тёмный, с залитыми искусственным светом ступенчатыми башнями – граница резкая, свет не рассеивается в сухом прокалённом воздухе. Она откидывалась назад, ахала и смеялась. Я повёз её кружным путём, потому что прямо к центру города в такую пору было не пробиться, и всё равно нам пришлось бросить машину. Малолитражки, джипы, квадробайки заполняли окружное шоссе Усумасинта в шесть полос. Над его рубиновым сиянием плавился огнями мост.

-Что там?

- Ущелье. Пропасть! А вон – видишь, мутный такой свет, столбом – там Колодец.

- Для жертвоприношений?

- Почти. Там общественная сцена. Любой может выйти, нести чушь, лаять собакой или орать ламой. Или играть Лорку.

- Это забавно. Я… ничего об этом не знаю. Мы – туда?

- Не сейчас. Мэр ждёт.

Я приманил фонариком вертолёт. «В Ах-Пиц», - сказал пилоту, и Катерина опять невесть почему рассмеялась, и вдруг заявила, что ей не хватает шарфа, - почему это у меня нет? Я отвечал, что это не мой стиль, а она, заметив, что в Теночтитлане вообще нет стиля, процитировала вдруг что-то очень знакомое: про воздушные лодки, огни в каналах, шарфы и смеющиеся женские лица, но я так и не смог вспомнить, и не догадался, к чему бы это.





Всё вышло удачно: носатый Кочет клокотал от восхищения; мэр, собиравшийся преподнести Лазурное перо поэтессе Вирго Селис, передумал – полуметровое отличие досталось Катерине, разумеется. Она вела себя очень непринуждённо, никакой скидки на босые ноги и подарок мэра, и я всего раза два заметил в её лице профессиональное «отсутствие» – значит, брала на заметку для себя впечатление или кого-то из гостей… Сам я, сказать честно – скучал. Примелькавшиеся профили и фасы, синий свет, зелёный рыбий свет, горячий воздух, холодный кондиционированный воздух, еда и питьё, шум – как у водопада. Городские мужи-управленцы, темпераментные, кофейно-сливочные, оливково-масляные, - все собрались вокруг Катерины. В одной руке у ней был плоский индейский глиняный сосудик с вином, в другой – голубое перо, дар арары. И она задумчиво поднесла к губам перо, и даже не опомнилась. Я посмотрел туда, куда она уставилась – ничего особенного. Проход. Пустое место. Туда уже стягивались пары, примеряясь к новой танцевальной музычке. Я приблизился и решительно отобрал у неё смятое перо:

- Пошли танцевать…



Возвращались пешком, потому что и вертолёта было уже не поймать. Один мой шаг – три её. Устала. Жалко, а что делать – не на руках же нести! То есть, я бы, конечно, не против, – но ведь нынешних женщин этим не осчастливишь. Наоборот, ещё оскорбится, не ровен час. Катерина поспешала за мной изо всех сил, и всё-таки отставала, и наконец сердито вскричала: «Да постой же!»

Я остановился. Сразу исчезла подтаявшая ночь, иллюзия прохлады от движения. В Теночтитлане жарко даже перед рассветом. Катерина догоняла.

- Слушай, - она запыхалась, - ф-фу, нельзя же так… как вы тут… как плавленые сырки…Слушай… Ведь ты бываешь на таких сборищах, должен знать… Кто такой: высокий, волосы светлые, но, по-моему, не от природы… хорошо двигается… странная одежда, византийский какой-то стиль…

- Эк-Балам?

- Кто такой?

- Самая дорогая в западном полушарии модельная попка. Вроде подходит по описанию, а уж одевается…

- Нет, не модель, - Катерина поморщилась. – Подумай… ему лет тридцать пять… Я не разглядела лица как следует, просто видела, как он прошёл. Он, по-моему, ещё с каким-то толстяком разговаривал – борода в косичках.

- А! Тогда это наверняка Кчун Шик. Юкатекское чудо. Мастер на все руки и не только. Сейчас он плясун. А толстый – Йош Вашкаштра, эмигрант из Аркаима. Они оба выступают в шоу ольмеков. Йоша я знаю, он мой приятель. А с Кчун Шиком не знаком, так, понаслышке только… Однако, у тебя и глаз! Будешь подступаться к интервью?

- Нет, какое там… Я просто обозналась. Да, наверное. На другого человека он очень похож. Куда мы теперь?

- Куда прикажешь.

- Как тихо… И безлюдно. Раз у вас ночь – это день, то где же люди?

- Ночь везде ночь, просто у нас по ночам не спят.

- Вот и пойдём туда, где они не спят. Но не к мэру, конечно.

Так и сделали. Только пришлось сначала разыскивать у моста мою наспех припаркованную «Сюизу».



Солнце у нас восходит в это время года в шесть утра. Три часа спустя, уже в невозможную, звенящую жару, я подвёз Катерину к башне «Нопаля». Мы побывали с ней в «Каменной голове», потом она с восхищением наблюдала процессию дудочников. Музык и факиров снимало городское телевидение, над рядами тромбонистов слитно взлетали кулисы, флейтисты корчили гримасы… Катерину это дурацкое зрелище отчаянно рассмешило, но потом она сказала, что больше не может, хватит на сегодня, она хочет к себе. По дороге я поглядывал на неё в зеркало. Она устроилась на заднем сидении вдоль, вытянув босые усталые ноги. Время от времени позёвывала, потом стала хмуриться. Лицо её менялось, наверное, что-то в уме сочиняла, только почему такое мрачное? Ох, она не проста, моя Новая звезда…

На прощанье она мне вяло помахала ручкой и только лавсановый балахон смутно мелькнул в дверях.

Глава ii


...принадлежат перу Одина Юреца, который, по моим сведениям, проживал в городе Итиль в период между 75 и 85 годами Третьей Смятки. По нашему календарю это годы 2438 – 2445 (годы Смятки короче Солнечного счисления, ойляне умудрились всё запутать…)»

Я потянулся к кувшину, отпил воды, а кубик льда вынул и притиснул ко лбу. Я читал книгу Гнездовича уже добрых два часа, изнывая, как домохозяйка над детективом – ничего не понимал. Отступление об ойлянах-путаниках принадлежало какому-то современному комментатору, может, даже самому доктору – оно было вписано на обороте листов обыкновенным пером, ядовито-синими чернилами.

Капли щекотали мне скулу. Надо ещё льда поставить в холодильник, а то рехнусь. Тяжело поднявшись, я совершил нужные манипуляции. Было также минутное искушение засунуть голову в холодильную камеру, но я его одолел. «Опись» оказалась прековарнейшая штука! Прочесть, во что бы то ни стало, одним духом… но с какой стати? Сейчас, когда глядел на неё от холодильника, всё снова казалось проще. Но я знал, что сяду, переверну с трудом прочитанную страницу, и ухну в этот текст, как в прорву.

Я и комментарии-то взялся подряд читать, - верный знак того, что влип, хочу понять, что и как. А понять было ох как трудно! Начиная со времени. Третья Смятка – это был для меня пустой звук. Из истории Земли Ойле я знал только, что там с тех пор, как подвесили они над собою Звезду МАИР, никакой истории нет. Никто туда не ездил, послов там не держали, ойляне наружу не показывались. Да, конечно, «опись» старая. Хотя бы по языку можно судить. Этот самый Один Юрец, видимо, вёл дневник. Муж учёный, корешок мочёный… Так…

«Ерёма Бартер аппроприировал голиндраму. Занят сминцией и просил у меня в том допомоги. Сотяготение грядущее ему гребтит крепко. Опасаюсь, как бы не оставил он сминцию ради каштелей своих, на воздусех строенных. Давеча сказал Ворону: Гай, im der Folge genauer wor het ein monster besolventeegen, не в том устремлении наш брат Бартер. На что гебрайствующий брат Ворон отвечал только, закидывая власы за уши: «Бесэдер!»

Числа сякого-то, месяца вырвеня. «Чем более рассуждаю о сотяготении, тем более испытываю стыдного разочарования. Уж впору сказать: братья, стойте! Схаменитесь, бессмысленные, на что восстали! Что вам эти сермяжники дались? Ошую их за рабочий матерал мыслите, одесную воспеваете – дескать, колосса создадим! Великодушника! Тщета это, тщета горькая, и проклинаю сам себя, что под росписью сего безумства свою руку приложил.»

Так. Опять месяц вырвень. Сплошные сминции, аккомодации, Ингерманландово счисление и прочая тарабарщина. Пропустим. Ага, вот месяц сажень начался. Интересно, как это у них – сначала вырвень, потом сажень. Наоборот бы я ещё понял, хотя… наверное, ошибаюсь. Поверхностная, так сказать, аналогия. Что там у него, в этом сажене: «…утвердили и наметили к исполнению. Теперь ничего не отменить. Брат Бартер оставил всё, на что прежде полагался, получил три хутора сермяжников и одну плавильню для опытов. Я его почти не вижу. Зашед к Ворону, обнаружил Гая тоскливо почитающим Субботу. В сильной горловой жабе говорить брат не мог, а писать запрещает Закон. Так что он только воздевал очи горе и теребил талескотон. Но очи эти исполнили меня толикой тревогою, что заутре первым делом к нему наведаюсь.»

В общем, к концу сажня 83-го года Смятки я сообразил, что трое «братьев» занимались почтенной и давно похеренной социоматематикой. ?дин Юрец, правда, ещё штудировал Тарот (странно, я бы от брата Ворона скорее такого ожидал, но что уж…). Гай Ворон, кроме того, что был хазарином и имел холерический темперамент, разрабатывал теорию, как бы сейчас выразились, психосоматического единого поля, применяя дифуравнения высших порядков ко всему, на что взгляд его падал. Ерёма Бартер, невыясненного происхождения, был среди них единственным практиком, за что я проникся к нему определённым уважением. Сотяготение, которое они то ли изобрели, то ли предложили к внедрению в жизнь, внушало из всех троих сильное опасение только Юрецу. Гай Ворон был уверен, что все там в порядке, только безумец Ерёма вечно путает знаки, пропускает плавающую точку, от того все его беды и разочарования. Ну, а Бартер то ли путал, то ли нет – но из населения своих трёх хуторов пытался вылепить, кажется, сверхчеловека. В этом, собственно, сотяготение и заключалось. Я предположил по обмолвкам Юреца, что Третья Смятка была эпохой технократов, и слово учёных воплощалось в жизнь с лёгкостью военного парада. М-да… Представить себе, что сермяжники с трёх хуторов… это ж человек двести, наверное… слитно продуцируют общую мысль, способную постичь природу Солнечной системы по изображению луны в календаре огородника… Не слабо. Также я смог сделать вывод, что приверженность главного расчётчика брата Ворона школе Лазаря Швечки на практике привела к тому, что узы сотяготения никак невозможно было разорвать. Хуже – отдельные сермяжники совершенно терялись в мыслительной мощи своего мета-эго (что совсем не удивляло меня, но Юрец и Ворон почему-то ожидали другого). Супер-человека у Бартера не вышло. Это стало ясно Юрецу и компании примерно к середине месяца репника. Тем не менее, пилотный проект, видимо, удовлетворил верхушку государства, и был принят ко всеобщему исполнению. Вот тут-то все трое и почувствовали настоящий ужас. Ойле-Богатырь, по уточнённым Вороном расчётам, не мог оставаться стабильным. Он рос бы, как на дрожжах, впитывая и поглощая всё новые и новые личности. Всё равно – первого поэта или собирателя бутылок. Было бы серое вещество, а так – всё сгодится. Он даже поощрял бы свои единицы воспроизводить потомство, чтобы получать нетронутые, чистые младенческие разумы, в которых так хорошо, без помех протекают биотоки. Но самым горьким разочарованием стало то, что Ойле-Богатырь (и пилотные уроды Бартера это доказывали собственным примером) не смог бы выполнять своего основного предназначения. Творчески мыслить и познавать мир это облое чудище не могло, раз мира как такового для него не существовало. Братья любомудры даже стали подозревать, что оно и собственного-то существования толком не осознаёт… Печальное дело – двухсотединичный Ерёмин соединщик, полукустарное изделие, но совсем другим, адской серой пованивал миллионный Ойле-Богатырь государственной выпечки…

Тут я полил из кувшина себе на шею. Ладно, ладно, нагнали страху! Раз мы ещё существуем сами по себе, значит, три ойлянина что-то такое придумали и всех нас спасли. Один Юрец как раз приступил к изложению этого. Шёл уже 84-й год Смятки, месяц зузень.

«…испорчен шабский вызыватель. В коем мракобесии мы теперь пребываем! Отвержены, сосланы в глухую степную местность Байконур. В соседней землянке ссыльный же поселенец, некто Эммануил Фингер, целыми днями рассуждает вслух о полётах на Луну! Истинно безумец! Добро, хоть бывшие собратья не интересуются, чем мы досуг заполняем. Однако же сломанного вызывателя тут не починить. Бартер пробовал, но отступился, помог бы сам старик шабу, да уж покинул он бренную оболочку, и где сейчас обретается духом – неведомо.»

Пришлось-таки математикам попотеть в поисках надёжного способа порвать сотяготительные связи. Юрец и Бартер в тончайших опытах на мышах обнаружили, что энегрия поля сотяготения квантуется, а запредельный эксперимент на тараканах подтвердил, что величина едничной порции сотяготения не зависит от массы организма. Мыши и насекомые, как и ранее сермяжники, охотно поглощали энергию, сливались, стремительно размножались и мёрли от бескормицы. А вот заставить их излучать удавалось не часто. Зато, раз начав отдавать запасённое, суперорганизмы не останавливались, покуда не переходили в низшее из всех возможных энергетических состояний. То есть дохли. Иногда они при этом самовозгорались. Гай Ворон, обращённый содействием знакомых бурятов в буддизм шаманического толка, не соблюдал ни суббот, ни вообще режима, и за три месяца трансцендентных бдений разработал идею резонансного съёма и рассчитал резонатор. Это он, Ворон, сломал шабский вызыватель духов и картировал индивидуальные силовые линии сотяготения на своём примере.

Дальше повесть стала совсем невнятной. Я страшно зевал над ней, талая вода капала на страницы, пятная их. Я ещё подумал – нехорошо оставлять такие следы, аминокислотный анализ может меня потом выдать, не хуже отпечатков пальцев… Это всё ерунда, отвечал мне высокий, узкоглазый Гай Ворон, разворачивая полуистлевшую холщовую хламиду, как крылья одноимённой птицы. Ничего не стоит проследить твои связи! Вот они, ниточки и пружинки, - и я удивился, что он говорит не своим непроглядным суржиком, а нормальной речью, как мой современник. Ворон плавно перемещался, как бы и не ходил, а проплывал над полом туда-сюда, размахивая тем, что держал в правой руке, будто указкой. Вот эти, вещал он, короткие, тянутся к тем, кто сейчас возле твоей субстанции физической. Чем дальше – тем длиннее, а чем длиннее, тем она, брат, прочнее, такой вот парадокс!

А эта вот, - и призрачный математик вытянул костлявый перст, и погладил действительно видимую мне в ту минуту бледную вибирирующую струну, - это самое важное! Род человеческий! Пуповина! Стоит мне её обрезать… ну, не бойся, не буду! «Что у тебя?» - без звука вскричал я, сонный, понимая, что это сон, и тут же свалился за грань понимания. «Резонатор», - отвечал Ворон. – «Хорош? Нравится?»

И он на раскрытой ладони протянул мне что-то, блеснувшее в дневной полутьме коротким ломаным блеском.

Неужели его в самом деле назвали пером?

Оно мерцало у меня перед носом, каменное, чуть искривлённое, похожее на жертвенный нож. Совсем недолго – я и сообразить успел мало что, а брат Ворон, как ему полагалось, захохотал, закаркал, запахнул хламиду, обернулся самим собой, и улетел, клацая острыми лезвиями на крылах, роняя смертельные каменные перья.



Катерина разбудила меня. Её живые часы не позволяли спать днём, и вот она, извольте видеть, облеклась в плащ и отправилась пешком из своей башни ко мне. Пешком!!! Среди бела дня!!! Она, конечно, заблудилась, обожгла глаза, то и дело подымая капюшон, чтобы фотографировать, - в общем, вела себя как стопроцентная туристка. К башне её подвёз какой-то таксист. Я спросил, что она собирается делать, - неужели работать? Катерина отвечала отрицательно. Уселась напротив и смотрела невнимательно, как я, путаясь в отсиженных ногах, выбираюсь из-за стола. «Опись» я успел сунуть в ящик – она, кажется, и не заметила книгу.

-Ну-у… раз не хочешь работать, будем обедать. Снимай свою хламиду, располагайся.

-Спасибо. Уже расположилась, как видишь. Что ты ешь? Небось, заплесневело всё.

-Ничего не заплесневело, нормальная пища, - я вытащил из холодильника пакеты, подёрнувшиеся серебром. Ну, снимай плащ, он же мешает.

-А у меня под ним ничего нет, - небрежно отвечала Катерина, - жарко же! Чей это стол, а?

- Мадам…кх… Квиах, - я поперхнулся. Всё-таки не ожидал. – Э-э… да. Мадам… Наша фотографесса… Что ты там нашла?

-Точно! Я так и подумала – зачем мужчине столько побрякушек? Она симпатичная?

- М-м-м… Э-э-… да ей лет шестьдесят, не меньше. Не трогай её браслеты, пожалуйста, они приносят несчастье.

- Что ты?

- В самом деле, - я старался, раскладывая запасы по бумажным тарелкам, пореже подымать глаза. Катерина стояла ко мне спиной, уперев колено в скрипучий стул. – Когда она мне их в прошлый раз одолжила…

- Те-бе?

- Угу, - я облизал пальцы и выкинул в мусоропровод пустую банку из-под гуакамоле. – есть тут такие… некоторые места…

- И что?

- Мне так навешали…

- Тебе навешаешь… - с сомнением протянула она. Браслеты посыпались обратно в ящик. – Не поверю, пока сама не увижу.

- Не увидишь. Это к нашему театру не относится.

- Дневные места… - задумчиво произнесла Катерина. – Туда женщин, конечно, не берут…

- Ага, начинаешь соображать. Ну, садись. Пиво будешь?

- Сок.

- Тогда томатный.

- Почему томатный? – она взяла тарелку и вернулась к мадаминому заброшенному столу. Ей там было интересно.

- Потому что… «Прохладен лишь томатный сок В полдневном сне Теночтитлана… Не станет сил у Океана Твердыню превратить в песок… », и что-то там: «как поясок вокруг пленительного стана…» Держи.

Но сердце тяжко, непрестанно, толчками бередит висок… Я запил и заел бедного поэта так скоро, как только мог. Катерина прихлебнула из индейской кружки.

- Кого ты всё время цитируешь? Это твоё?

- Бог с тобой, женщина! Чатегуатеквокотетл, был такой поэт лет сто назад… Воспел Солнце и был им съеден заживо.

- Как так?

- Да вот… в один прекрасный день ушёл из дому, бросил жену и семерых детишек. Они стояли вокруг него на площади Огня, жена молилась всем богам, дети, как водится, плакали навзрыд. Но он не вернулся. День, и другой сидел на площади, подставляя Солнцу обритый наголо череп… через неделю исчез совсем.

- Фу, страх какой! Что же – испарился? Высох?

- Ну, может и так. Присмотрись, раз уж всё равно днём бродишь – коатлекли и вправду как бы тощают.

- Не мудрено – ведь не едят ничего, да ещё жара.

- Не-ет, не только. Они тоньше становятся, словно Солнце их обгладывает. Облизывает, как леденцы.

- Как шоколадки. Значит, все они – поэты, и тот, у вокзала?

- Нет. Поэтом быть не обязательно. Честно признаюсь – среди моих знакомых змеечубцев нет. И вообще, к ним быстро привыкаешь. Сначала, когда я только что… ну, словом, первое время я страшно любопытствовал – что они, как это? Пытался даже, дурак, с ними в разговоры вступать.

- А они разве…

- Нет, конечно. И я тебе не советую. Какая-то от них жуть…

- А это не заразно? Откуда они вообще берутся, ведь появляются новые?

- Да Бог с ними. Никто не знает, и я не знаю. Может быть, они перерождаются, сегодня тут исчез, завтра – там появился. Никто же их учёта не ведёт. Может быть, они бессмертные. Может быть… да это всё впустую. Вот, если повезёт тебе и разговоришь Кчун Шика – спроси тогда у него.

- А ему откуда знать?

- Говорят, он был коатлеклом.

- Был?!

- Ну, так рассказывают. Будто он чем только не отличился – и у повстанцев ходил в главарях, и в заливе пиратствовал, подарил правительству алмазную трубку в горах и был прощён…

- Бред какой-то. Ты же говорил – он танцовщик?

- Так ведь одно другому не мешает. Один его нынешний коллега рассказывал, что Кчун и на площади сидел. Искал смысл бытия.

- Нашёл?

- А вот ты сама у него и спроси.

- Может быть… может быть…

Она вдруг отставила кружку, замерла вполоборота ко мне. Я не видел со своего места, что она там раскопала среди сокровищ мадам. Молчание становилось странным. Шутить-то я шутил насчёт несчастье приносящих вещей, но… Поднялся, зашёл со спины и увидел, что она рассматривает фотографии. Конечно, что ж ещё!

Это были хорошие снимки. Надо отдать должное нашему страшилищу – дело своё она знает туго. Луна светила у неё над цветными городскими пропастями, но цвета почти не было. Отважный натурщик: фотографироваться на нашей верхней площадке, да ещё на самом краю. Да ещё у мадам… Я не любитель разных там выдрючиваний на темы человеческого тела, и обратил внимание только на одну картинку, с парадоксальным крупным планом, где почти не было видно лица из-за распушившихся светлых волос. Видно, мадам поймала момент, когда он отрицательно качал головой.

Катерину творчество Квиах просто заворожило. Она перебирала фотографии одну за другой, разложила их на столе пасьянсиком, накручивала на палец рыжую прядь. Обо мне она позабыла совсем. Я торчал у неё за спиной до тех пор, пока это не стало глупо… Отошёл на заранее подготовленные позиции – уселся в своё кресло и наблюдал. Она вертела головой так и эдак, потом стала бормотать что-то, потом, наконец, стукнула кулаком по вернисажу: «никогда же не видела его голым!»

С этими словами она села, но не стул, а прямо на столе устроилась, посидела секунд десять, глядя в стену, потом лихорадочно собрала снимки и снова принялась их тасовать. До меня стало доходить, что она вовсе не любуется.

Прозвучал сигнал приёма новостей. Я вышел в соседнюю комнату, где Кочет велел поставить принтер Мирововй сети, и подставил ладонь под бумажную волну. Когда вернулся, Катерина всё так же сидела на столе, понурившись и что-то рисуя пальцем на серебряном колене. Я вытащил из ящика пакаль и бросил ей. Просто так, без наития.

- Держи.

- Это что?

- Поможешь мне.

- Зачем?

- Надо. Это не сложно. Когда скажу, бросай монетку и говори, что выпадет: пакаль или ахав.

- А… где тут что?

- Ну, пакаль, - это вроде подушки с ушами. Ахав – это где физиономия. - Разберёшься?

- Угу.

Минут пять мы добросовестно работали. Так как пакаль был в других руках, я продолжал размышлять, что за дела у этой женщины с Кчун Шиком, отчего она делает вид, будто его не знает, и чем всё это может обернуться. У меня, например, были свои счёты с этим господином: как раз тот случай, когда меня подвели браслеты Квиах. Юкатекское чудо, конечно, само рук марать не стало – оно просто не пришло в назначенное место, а явились какие-то гопники, втроём на одного. Боевые искусства хорошо смотрятся в кино; хоть я, вроде бы, наставников не посрамил, досталось мне всё-таки на орехи. Помня о своём, я для Катерины построил две с половиной версии развития событий – месть за поруганную честь (!), правительственное спецзадание (?), и… в третьей версии тоже всё как-то склонялось к разборкам и занесённому над горлом виртуоза сцены стилету…

- …пакаль… Дальше.

Молчание. Я поднял голову от записей. Катерина задумчиво катала монетку между пальцев.

- Как ты думаешь, давно она…?

- Ты о чём?

- Да вот об этом, - она пальцем босой ноги обвела валявшиеся на полу снимки.

- Там дата должна быть на обороте.

- Я посмотрела. В прошлом месяце… но этого быть не может.

- Почему не может?

У Катерины судорога прошла по губам.

- Слушай, а этот натурщик? Ты его, случайно, не знаешь?

- Почему я его должен знать?

- Она… всё-таки с тобой рядом работает. Может, видел…

- Слушай, мадам находит себе натурщиков без моей помощи. Что тебя так прищемило? На тебе лица нет.

Она швырнула монетку, я поглядел – опять пакаль.

- То, что ты рассказывал про этого… Кчун Шика – можно этому верить?

- Не знаю. Я бы поверил.

- Тогда это другая жизнь, - пробормотала она с отстутствующим видом, нагнулась и собрала снимки. – Это – не он?

- Не кто?

- Не Кчун этот?

- Дай посмотреть…. Н-нет. Вряд ли. По-моему, этот моложе. Хотя… тут же только силуэты, сам чёрт не разберёт. А тебе-то чего надо? Чтобы это был он или нет?

- Чего мне надо? Чего надо…. Откуда я знаю!

Я не то, чтоб плечом пожал – так, только лопаткой дёрнул, понезаметнее. Женская логика!

- Ты ничего не думай такого… я просто ошиблась…

- Да ну, не извиняйся! Кстати, что ты стесняешься? Возьми снимок себе, если нравится.

- А… она?

- Мадам? Ты об этом не беспокойся. У неё, во-первых, негативы есть, во-вторых, она и не заметит, в третьих, она одержимая. Ловит таких вот фигуристых парней, в основном приезжих, и уговаривает позировать. Будущая слава в обмен на…

- …вот и этот так похож…, - Катерина вела свой разговор, не слишком прислушиваясь к моим сплетням. – Конечно! – она вдруг тихонько шлёпнула себя по лбу. – Если мне его где-нибудь ещё раз повстречать, то только в вашем навыворотном Теночтитлане! С ума сойти… Так что ты говоришь?

- Возьми, говорю, себе на память.

- Пожалуй, - и она отвернулась от меня, уткнулась в кружку с соком.

Разговор наш на этом увял. От увиденного на снимках, то ли от моего консервированного угощения, Катерина сильно заскучала и ушла, когда стали собираться более-менее постоянные сотруднички. Она унесла-таки с собой один из снимков. Сказала, что вызовет такси, и я не стал навязываться. Видел, что она в досаде на себя.

Глава III





На сей раз перестановки дали слово «Кахамарка». Это могло означать либо известный в городе ресторан южной кухни, либо… Либо собственно Кахамарку, то есть – собирайся, Тарпанов, и вперёд, через экватор, в бывшую столицу Инков… Я покатал в уме эту возможность – нет, не сейчас… Не известно, сколько я там проторчу. А Катерина уедет через неделю, много – через десять дней. Если я, конечно, не последний дурень и она меня не разыгрывает со своей этой комедией ошибок.

Таким образом, я решил загадку в пользу южной кухни. Но между мною и супом из акульих плавников в тот день ещё были: совещание у Кочета (мелкая злоба дня, жалоба Квиах на то, что кто-то рылся в её столе, трепетная, удивительно благоглупая речь редактора об Уважаемой Гостье и тэ дэ), затем я бездумно накропал обзор происшествий на автодорогах побережья – мартиролог на двадцать персон из лицедейской братии, мораль – не хрена ездить по горным трассам в обкуренном благодушии, как раз отрастишь зефирные крылышки… Потом сочинил три письма в редакцию, одно – от лица сексуально озабоченного подростка-эмигранта, и подкинул их Куц-Тхапан. Через полчаса она оповестила всю редакцию счастливым визгом и принесла мне же – похвалиться «этой грязной, гнусной провокацией». За следующий номер «Кетцаля» можно теперь было не волноваться. Я уже успел сходить к верстальщикам, посмотреть макет «Плясок скелетов», как всегда, слишком эстетский относительно моего текста, но бороться с магистром Пудниексом бесполезно, у него три Оксфордских диплома… Вернулся – под кактусом вдохновенно спорили и возмущались. Куц-Тхапан восклицала: «Пубертатная обсессия! Очевидный шок! Сексуальные игры матери!», и кто-то весьма здраво ей возражал (по-моему, Митлан-текутли, водитель Кочета) – «приставить бы их всех… пусть станки двигают, или электричество вырабатывать, раз уж рукам покоя нету…» Хороший человек Митлан, зрит в корень. Не забыть подкинуть потом номер Катерине, как-никак, ей обязан, её и только её имел в виду… увы, лишь мысленно…

Трудоголиков у нас в редакции нет. На местах бывают в основном в предвечерние и предутренние часы – перед отправкой в ночь развлечений и после, нагруженные впечатлениями. Так что жить можно.

Вечерние Декановы новости я обрабатывать не стал, с ума они там посходили, что ли? Спровадил тех, от кого можно было ожидать приставаний по работе, а от Кочета с его сиропом смазанной подозрительностью заперся у себя в каморке. Посидел, задрав ноги на столик, - из всех медитативных поз эту почитаю наилучшей. Привёл себя в надлежаще небрежный вид и…



И кого же я встретил, расположившись в красно-коричневом, с золотыми камышовыми плетёнками на полу и стенах, в славном уютном малом зале «Кахамарки»? Не то, чтобы под ложечкой засосало, но непринуждённо наслаждаться пищей я уже не мог, завидев обтянутую лимонно-жёлтым пиджачком пухлую спину и чёрную волосатость д-ра Гнездовича. С ним был тощий, в белом полотняном костюме мешком, старец. Я старался не пялиться, чтобы не накликать доктора на свою голову. Тем не менее исподтишка наблюдал за ними, - развлекался на свой лад, раз уж не вышло просто посидеть в своё удовольствие. Доктор, как и следовало ожидать, жевал и говорил одновременно, против всякой врачебной науки. Старец вкушал амарантовые лепёшки и запивал горной водой со льдом. Чёрт его знает, как, но я всё же пропустил мгновение – на долю секунды позже увёл взгляд, - и вот уж Гнездович, широко улыбаясь, махал мне призывно ручкой. Я прибегнул к уклончивым жестам и остался на месте. Пару минут спустя они были у меня. Доктор, любезно усмехаясь, предводительстовал. Старец скромно сел на отодвинутое для него Гнездовичем кресло.

- Вы уж простите, - заструился Гнездович, - но почему бы и не познакомиться? Отче, это вот Артёмий Тарпанов, э…. работник масс-медиа.

- Журналист, - с достоинством поправил я. – Хроника происшествий и обзор самоубийств.

- Да, мы тут перенасыщены, - небрежно отозвался доктор. – А вам, Артём, позвольте представить: кардинал Очеретти

Кардинал? Я вежливо выразил удивление по поводу гражданского костюма.

- Юноша, видимо, далёк от религии, - кардинал говорил тихо, невыразительным глухим голосом, как в подушку. – Он видел нас только в исторических боевиках…

- Римская Церковь четверть века назад упростила церемониал, - сказал Гнездович.

- Мы носим Господа в сердце своём, а не на раменах…

- Прошу прощения, Ваше высокопре…

- Джиованни, сын, мой, меня зовут Джиованни Марко Лука Маттео, но вы можете называть меня Джио…

- Джио представляет Святой Престол в Перу. Приехал навестить меня в нашем языческом раю, хе-хе.

Очеретти наклонил лысую, с пухом над ушами, голову и налил себе горной воды.

- Надо же, как мне нынче повезло. Приятное знакомство… Но позвольте откланяться?

-- Нет, - небрежно вскинул руку с вилкой Гнездович. – То есть как откланяться? С какой стати? Да вот сейчас закончим обедать… вы закончили, Артём? А вы, святой отец? Эй, парень! Счёт нам. Да… и поедем. Попьём чаю, поболтаем… Джио завтра отправляется осматривать Теночтитланскую епархию, так что всё удачно… У вас какая машина?

- «Сюиза», два-пятнадцать…

- Отлично! Как раз поместимся.

- То есть?

- Да Бог с вами, Артём, не делайте такие глаза! Садимся в ваше чудо техники, заедем, заберём известную вам рукопись, если вы уже прочитали.

- Да, прочитал… но…

- Джио, какой замечательный парень! Он уже прочитал!

- Рука Господня на нём, - как само собой разумеющееся, отвечал старец Джио.

- Ну, вот, а потом поедем ко мне, там тихо. Посидим в приватной обстановке, пообщаемся. Уверяю, Артём, и вам это тоже будет интересно.

- Да о чём нам общаться? Хотите забрать книгу – забирайте, а я-то вам зачем?

- Узнаете в своё время, - наместник Святого Престола подался ко мне и накрыл мою, готовую сжаться в кулак, ладонь своей пергаментной, с перстнем на среднем пальце.





Так и вышло, что мы расплатились на голландский манер, каждый за себя, и уселись в мою машину. Я, понятно, намеревался сесть за руль, но Очеретти очень хладнокоровно меня оттёр, так что нам с доктором пришлось устраиваться на заднем сидении. Мною овладело нелепое, но не без приятной остроты ощущение, будто вот, относительно невинного репортёра похищают с тайной целью загадочные извращенцы. Стоило только поглядеть направо: Гнездович, весело ухмыляясь, преграждал мне путь к бегству, а руку падре Очеретти, неожиданно весомую, я до сих пор чувствал на костяшках своей правой. Признаюсь, становилось любопытно.

Мы заехали в «Кетцаль» за рукописью Юреца. Очеретти тихо спросил, не видел ли меня кто из сослуживцев. Я показал на тёмные окна башни. Один сотрудник, честно сказать, был на месте, но занимался тем, что исподтишка скачивал фирменный редактор изображений в отделе трижды магистра Пудниекса. Так что меня он предпочёл не видеть. Пока пробирались в тольтекскую слободу, Гнездович болтал о своём друге-антропологе, каком-то Селиване Тукупи, который прожил семнадцать лет в сельве с женой и двумя дочерьми ради бегства от цивилизации. Похохатывая, доктор рассказывал, как антрополог утопил в реке бродягу лесоруба, который как-то ночью пристроился к одной из девиц. «А толку-то» – заливался доктор, - «Красотка всё равно забеременела, так с пузом перед учёной комиссией и стояла, а папашка-то её председателю предназначал…». Этот Селиван отличился ещё и тем, что наделал фотоснимков своей жзини столько, что на десять персональных выставок хватило бы, а спонсор его – «Коника», и теперь хитрым производителям останется только растопырить карманы пошире – денежки так и потекут…

- Хотите, и вам дам пару снимочков.. Селиван в обиде не будет, а вашему изданию – слава и почёт! - Гнездович подмигнул. – Ну как, интересно?

- Увольте, Лео. Потом ещё судиться с Коникой… нет.

- Ну, как хотите. Да, собственно, мы и приехали уже. Ну, вылезайте, друг мой, вылезайте!







В уже знакомой мне гостиной, отделаной «кипу», Гнездович усадил кардинала в кресло, а меня на диван. Очеретти с папкой Юреца в руках сидел неподвижно, из-под полуопущенных век устремив на меня не по-хорошему пристальный взор. Что за чертовщину они тут разыгрывают? Доктор пошарил между диванных подушек и вытащил ещё папочку.

- Будьте любезны, прочтите сейчас.

- Что-то вы забоититесь о моём культурном уровне…

- Угу. Читайте, Артёмий Михайлович.

Я стал читать. В папочке содержались такие подробности, что это производило впечатление истины в последней инстанции. Всё было расписано, включая детский сад и школу, а уж карьера излагалась особенно смачно… Конечно, упоминались «Застенчивый ландыш» Рошвана, и монета из Стеклянного замка, и Койский клад… И куда всё это якобы ушло. И даже – сколько я примерно получил, в процентах от реальной стоимости. Но про Декана (само собою!) – ни слова. Молодцы. Ай да молодцы!

- Это вы мне сюжеты подкидываете? Про математиков, теперь вот это…

- Читайте дальше. До конца

Я послушно отлистал папку. Хотя конец был мне отлично известен. Чёрт возьми, у них были даже фотографии «до» и «после»! Корчить дурачка не приходилось.

- И что теперь?

Гнездович потёр ручки и забрал у меня историю одной из моих жизней.

- Ну, нам с вами не нужны предисловия и долгие вступления. Могу поклясться своей врачебной практикой (а она немаленькая!), что наш, - он подчеркнул это «наш», - выбор верен. Если бы я не знал, что вы добытчик… какое там! Стопроцентный Артём Тарпанов, эмигрант, не без способностей, но и без излишних амбиций. Хорошая физическая форма, - просто потому, что ещё молод, - доктор похлопал себя по брюшку, - психологические реакции в норме, прошлое не безупречно… Вы нам подходите. Просто подарок судьбы!

- Подхожу? Для чего?

- Нам нужно осуществить операцию по вашей специальности. Отследить и взять некий предмет… Вот о нём вы и узнали из книги, - кивок в сторону Очеретти.

- Что? Да ведь это несерьёзно… Прослушайте, господа таинственные! Я, как вы заметили, - бывший добытчик. Вышел в тираж. Я в самом деле журналист, не больше и не меньше, и мне это нравится. Теночтитлан – чудное место, а вы думаете, что я снова впрягусь в лямку? Из-за каких-то там вымыслов?! Да кто за это заплатит?

- А вам непременно нужно, чтобы заплатили?

- Ну, ребята, - я постучал пальцем по обложке, – они были серьёзные хозяева. На них стоило работать. А вы кто? Что у вас есть, кроме этой писанины? Цена должна быть хорошая…

- А какая цена вашей головы? - скучным ватным голосом вмешался в беседу кардинал. – Это вы должны знать... Сколько стоит носить на плечах вместилище столь изворотливого ума? Да ещё с чужим лицом… Знайте, юноша: если окажется, что это в интересах ламангаров, мы поговорим о цене. На других условиях и не с вами…

- В чьих интересах?

- Слушайте, Артём, внимательно, - Гнездович плюхнул на стол короткопалую ладонь, - Читать я вам больше не дам, это долго. После Байконурской резни Гай Ворон основал орден ламангаров…







В ту ночь, вернее – далеко за полночь, я уехал от братьев тайного ордена прямо в «Каменную Голову». Моя собственная голова была ничуть не легче... и вдобавок я как бы раскололся!. Вот уж о чём Декан должен будет узнать. Утекает информация, а куда это годится? Подумать только, Орден ламангаров, спасителей человечества! Да ещё падре Очеретти строит из себя контрразведчика! Ишь ты, угрожает меня сдать. Кому? Никто мне не страшен, из тех, кто у них в папочке. Всё это вымысел, разводы на воде. Истинно мне может быть страшен только Декан… но его как раз там нет. Декану я их самих сдам с поторохами, на всякий случай. И нужно будет ещё раз всё проверить, все новости за полтора года, вдруг всё-таки подставы… с ума сойду, когда ж я жить–то буду, с этими проверками…

Ладно… Всё закончится хорошо. Ламангары – это несерьёзно… Думают, что можно меня припугнуть, использовать. Ну и пусть их. Это ж настоящая удача, они, похоже, о Пере знают столько, что мне и в год не разведать. Та-ак, вот и заказ несут… что он там намешал, кудесник? Ни-че-го, пить можно. Понемногу-у… тут и огня не надо. Ух! Отлично. Эй, Артём, не тушуйся, вылезай снова на Божий свет, тут твоё место. Вон, смотри, какие девочки сидят. Пока будешь потягивать свой «тротиловый эквивалент», на них погляди так… они тут свои, разберутся, что ты пьёшь. Через пять минут вон та, с платиновой косичкой до пояса, подвалит к тебе, привлечённая мускулами и общим видом… Смотри, детка, я не жадный. Я вообще парень, что надо. Садись, поболтаем, - такое расскажу, что будешь на табуреточке ёрзать и язычок высовывать… Однако девицы вдруг начали целоваться, - тьфу! Опять осечка!

Я отвернулся от них и стал разглядывать ольмекское панно за спиной бармена.

За плечо меня тронул официант с костяным подносом.

- Ваше, господин, - и отдал мне бумажного “голубка” из почты. Откуда птичка прилетела? Я развернул, посматривая по сторонам. Никто не глядел на меня, чьё же это?

Внутри оригами было отпечатано имя: Кватепаль. Квапаль – в скобках.





Вот так, значит. Ква-те-паль. Будем искать… с этой мыслью я под вечер разлепил глаза у себя в закутке. Голова тяжёлая, коллеги, чёрти б их рзобрали, уже собрались, галдят. Побрызгал в лицо артезианской водой, вышел в зал. Привет-привет. Ага-угу. Это что? Драгоценный шеф вернул мне «Аналитическую геометрию» - ишь ты, читал-трудился, всю исчёркал… Живописно разорванные снимки адептов Саджа Замзам прилагались. Адепты, гормонально нестойкие, приобщились универсальных сил природы с трёх самых высоких вертолётных площадок в центре… Поодиночке, и парами, а также интригующими группами по пять-шесть человек. Анализа, то есть отдельных частей человеческого тела, равно как и геометрии, в смысле покрытия подплощадочного грунта этими разъятыми телами, было в достатке. Беглый взгляд на первую страницу дал мне понять, что Кочет не видит в происшедшем никакой мистической игры сил, а хочет, чтобы было страшно и с моралью. Отдам Куц-Тхапан, моралью у нас ведает она. А снимки… Что же, Папаутам как был полицейским фотографом... Мадам Квиах надо было попросить, но мы же с ней в ссоре.

- Доброй ночи!

Я как раз, согнувшись в три погибели, утаптывал в мусорной корзине мятую бумагу - получилась достойная пауза. Катерина, грызя огромное яблоко, пристроилась на краю стола. Казалась немного усталой, но в целом – ого-го! Все, бывшие на местах, ей улыбались, даже Квиах. Проходившие мимо – заглядывали, не изобретая особых поводов.

- Да, доброй и тебе. Как дела?

- Отлично. Знаешь, я его видела. Это не он.

- Кого? Кто не он?

- Твоего чудесника. Кчун Шика.

- А...

- Что-то ты вяло реагируешь…

- А должен? Бог с ним. Ты, значит, где-то была?

- В шоу ольмеков.

- Ничего себе! Недешёвое удовольствие.

- Удовольствие? Это чудо, настоящее, и пусть стоит хоть миллион… Тем более, что мне билет кто-то прислал прямо в номер.

- Кто?

- Понятия не имею. Случайно, не ты?

- Не я. Откуда у меня такие деньги?

- Однако ты там бываешь.

- По знакомству. Сижу под самой сценой, вижу ноги… Что смотрела?

- «Богиню-бабочку».

- А… Это отличная вещь.

- Да, да. Там такой танцор здоровенный в главной роли, я думала, он сцену пробьёт, а он… Как бабочка. И очень хорошо было ещё, что я ничего не понимала. Ни песен, ни самого сказания. Но так намного лучше.

- А что ж он тебе не объяснил?

- Кто?

- Ну, тот… с билетом. Дай яблочка откусить.

Она задумчиво скользнула по мне глазами. Яблоко не дало ей съехидничать про мою якобы ревность, а она собиралась. Так, со мной по-писаному не сыграешь.

- Спасибо. Я как раз такие люблю. Где взяла?

- Мадам Квиах поделилась. И браслет подарила. Она, между прочим, совсем не ведьма, как ты тут развёл.

- Про браслет я и спрашивать не стал бы. Я их все хорошо знаю (это было неправдой, того, серебряного, что красовался у неё на щиколотке, я никогда не видел в коллекции Квиах). Этот – счастливый, не опасайся.

- Счастливый, я знаю. Между прочим, я была там одна. Наверное, этот тип тоже не очень богат. Представь себе, я оттуда вышла вся такая восторженная, как будто не иду, а плыву по воздуху. Туфли сняла… И тут вдруг – бах! Сбивают с ног. Ну, не совсем, я увернулась… А тут ещё сумерки, видно плохо, фонарей никаких. В общем, этот самый танцовщик, богиня-бабочка эта, центнера полтора, наверное…

- Почти два.

- А, ну конечно, это же твой знакомец, борода косичками… Словом, этот сумасшедший бухнулся мне в ноги, я чуть не упала, - и давай что-то петь… А юбку при этом не выпускает, норовит ноги целовать, слезы текут ручьём… Что ты смеёшься? Порвал он мне лучший выходной костюмчик, всё измазал…

- Я не смеюсь. Просто… он ничего плохого не хотел. У него душа постоянно восторженная, он в Аркаиме ходил перед храмом. А тебя за Анахиту принял, потому что ты вся в белом. И ожерелье вот это было, да?

- Да. Нефритовое.

- Ему всё равно. «Землю Мазды озирает Ардвисура Анахита, станом, грудью совершенна, в ожерелье изумрудном, дева чудная, вся в белом…»

- Да уж… Портрет… И, между прочим, тут Кчун Шик и явился. Выбежал из тени, очень театрально и очень кстати. Ещё немного, и твой аркаимский святоша приобщился бы к божественному… прямо на мостовой.

- Ничего бы не приобщился. Он девственник, обет давал. Ну, и что же Кчун Шик?

- Да ничего. Оттащил этого боголюбца к фонтану, водой побрызгал, тот отдышался, и они ушли.

- И всё? Вы даже не поговорили?

- А о чём бы я с ним разговаривала? Это для вас он чудо, а так… Обыкновенный проходимец, по-моему. Танцовщик он, конечно, отличный, но эта его прокатанность… как будто совсем без костей… И глаза ледяные. Я, знаешь, рада, что это не тот человек… за которого я его было приняла.

- Ну, и ладно. Ну, и хорошо. Что дальше будешь делать?

- Не знаю… больше никто билетов не присылает. У тебя какие-нибудь идеи есть?

- У меня всегда полно идей. А в Теночтитлане всегда есть, на что посмотреть.

- Колодец?

- Ну, в Колодец ты всегда успеешь. Это низкий жанр, знаешь ли.

- Да ведь не всё же к высокому приобщаться. Я на тебя полагаюсь. Покажешь мне всякие ваши злачные места…

По-моему, она была уже в полном порядке. Наваждение, какое там у неё было, отступило. Никто из тени больше её не смущал, и я подумал: а он всё-таки изрядный оболтус, этот, из тени, неотождествлённый. Упустить такую женщину, или отпустить… Вон, глаза-то как горят, сосуд же благодати – такая, если только не обманывает.

- Полагайся, это верно… Будем смотреть «Чокоатль».

- Что такое?

- Тоже местное шоу. Но туда надо обязательно идти вдвоём.

- О! И с кем же ты раньше ходил?

Я ответил безмятежной улыбкой:

- Ты к себе поедешь?

- Нет, я там устроилась, - она показала куда-то за дверь, - У меня в Нопале проходной двор, представляешь, соседи трансвеститы, оставили бусы в сахарнице, на кухне туфля из змеиной кожи, шпилька шесть дюймов и размер сорок пять… Так что я у вас посижу, оформлю впечатления. А что? Надо ехать сейчас?

- Сейчас рано. Но долго не засиживайся. В этом туда идти… У тебя ещё что-нибудь есть, полегче?

- Полегче? Это что, оргия, куда ты меня собрался вести?

- На оргии у нас вдвоём не ходят. Пятёрками – минимум.

- Да нет у меня ничего полегче… ладно, придумаю. Значит, ты…

- За тобой приеду в Нопаль.

Глава IV




…Назовите меня скверным рассказчиком, но я не берусь судить о том, чего не понимаю. Если бы я попытался соорудить ей одежду из двух оконных занавесок, то принцип был бы тот же: на плечах – узлами, а там – как придётся. Но эти её «занавески» вязал и драпировал Мастер. Куда мне, несмысленному!

О нашем путешествии можно было бы сложить песню; но все песни здешних дорог одинаковы. Мы отправились в путь и, наконец, достигли цели. Я запомнил, что в полёте она в этот раз боялась воздуха, сидела, скрестив кисти и лодыжки, тревожно поглядывала вниз. Мы поднялись так высоко, что вокруг был слабый отсвет вечерней зари, а под нами – полная ночь, и отчётливо складывался узор городских пропастей между полей дробного света. И было холодно. Так что она в полном смысле слова оттаяла, снова очутившись на твёрдой почве. Слишком твёрдой, я бы сказал, чтобы двигаться на каблуках: с вертолётной площадки вела узкая тропинка между камней. Место, куда я её привёл, было на самом краю обитаемого города, почти в горах. Я сам бывал здесь нечасто. С виду – обычный каменный домишко, ни вывески, ни стоянки – сюда только по воздуху можно добраться, почти тишина… Катерина вопросов не задавала, и это было немного не в такт моему замыслу, но – женщина! Что с неё взять? Может, у неё закончился любимый лак для ногтей, и оттенок не в тон платью… Светски держа её под руку, я прокладывал путь. Не задерживаясь в верхнем зале, с местной музыкой и баром, повёл вниз. А там уже помещение было выдолблено в скале, и не было другого света, кроме тростниковых свечей, и воздуха – кроме коричневого, и запаха, кроме шоколада.

Ну, ну, не надо, - это был действительно шоколад. Конечно, такой, какого за океанами не понимают. Питьё, которое нам принесли, было, правда, густое, но без молока, и ваниль торчала из горшочка вялым стручком. Катерина засомневалась.

- Это что? – она облизнула палец. – Горькое…

- Пробуй понемногу. Можешь только смачивать губы. Нужно привыкнуть.

- Стоит привыкать? А шоу? Ты обещал.

- Будет, - я, как советовал сам, пригубил. У меня был рецепт особый, с перцем… Мысленно, конечно, содрогнулся. Но виду не подал.

Когда собралось гостей человек десять, распорядитель задул свечи на столпе посреди сцены. Рассказать о том, как это было? Нет? Я даже не знаю, сохранилось ли оно сейчас. Шоколад, я знаю, не сохранился… Но это была игра. Так хорошо спрятанная под перьями и льняным полотном, под рядами бус из бирюзы и зелёного камня, чтобы не возмутить искушённую особу из женского журнала своей «ненастоящестью». И достаточно ненастоящая для того, чтобы я мог вести свою партию. В общем, когда на сцене остался только шоколад, стекающий томительно по бронзовой коже, и в зале стало так тихо, что звук падения капель на доски отдавал металлом, - Катерина тихонько убрала руку из-под моей ладони.

- Слушай, я пойду подышать?

- Я с тобой. Покурю.

- Ладно…

Тем, кто оставался, было. в общем-то, всё равно, шумим мы, или нет. Но мы ушли тихо. В верхнем зале не было никого. На веранде кто-то, совершенно неразличимый, может быть, даже за углом, - тоже курил. Я почувствовал запах «Смуглой Девы».

Катерина опёрлась на каменную ограду, смотрела на горы, до того близкие, что они наполовину заслоняли огненные небеса. Свет из окна падал ей на щеку, на губы, оттенённые коричневым. Пауза наступила в нашей пьесе, не очень-то предусмотренная, но вполне неизбежная. И даже то, что мы молчали, имело свой ритм. Я не спешил докурить, она, слегка улыбаясь, вдыхала ночную призрачную прохладу. Связь между нами уже была, нужно только…

- Что? – Катерина вдруг обернулась.

Под навесом, в полутени, - тот, другой курильщик. Сигара его тлела, не давая света.

- Звезда! – хриплым голосом сказал этот некто. Сигарный огонёк описал полукруг и пригас. На пальце простёртой руки искрилась небесная точка. Что-то путеводное, или просто яркое в здешних широтах.

– Звезда так близка… Простите, сударыня, - он выступил на свет и оказался рыжим, бородатым, уже немолодым. – Портрет не желаете ли?

Я пожал плечами на недоумённый взгляд Катерины. Такого сервиса здесь раньше не водилось.

- Какой портрет?

- Маслом, сударь. Я пишу маслом.

- У меня нет времени позировать, - мягко сказала Катерина, а сама уже там прогнулась, тут руки расположила, бровью повела…

- Я напишу за пятнадцать минут.

- Шутите! Что же это будет?

- Вы. Не просто сходство. Поверьте. Испытайте.

Он не заискивал. Просил нас, но как-то вызывающе.

- Добро, - Катерина окончательно приняла позу, испанскую, я бы сказал. Выпрямилась в струну и нахмурила брови.

- Не надо, - сказал рыжий. – Сядьте вон там, у окна, под светом. Там есть камень.

Катерина хмыкнула и обернулась снова ко мне. Я посмотрел на часы.

Рыжий согнулся, чем-то загремел и зашуршал. "Основа у меня готова", - бубнил он. Резкий запах перебил все прочие. Маляр устроился на ограде. Он даже не глядел на Катерину, и странно, размашисто водил обеими руками над куском картона, зажатым между колен. Никогда не видел, чтобы так писали маслом… да и вообще…

- Готово. Извольте убедиться.

Катерина смотрела на картон, – мне ничего не было видно, и лицо у неё было очень странное. Она могла бы рассмеяться, взорваться гневом, всплакнуть, изумиться – всё сразу, всё это перебежало мгновенно по бровям, скулам, губам, подбородку. Осталось только изумление.

- Ты посмотри, - она подтолкнула мастера ко мне. – Однако?

Да! Она была похожа – пламенем волос и завитками, светлым средоточием глаз на пятне лица…Но это был не портрет. Я бы так её увидел в витрине, где-нибудь в зеркале, мельком – и уже не смог бы забыть. Это был сон. В абсолютно нереальной манере. Грубым мазком. Только цвет был настоящий, и я сдался. Поверил. Катерина – тоже. Она глядела на художника восхищённо и робко.

- Я могу взять это?

- Конечно, сударыня, - и он назвал цену.

Просто несусветную - за пятнадцать минут работы и, учитывая тот взрыв страстей, которым обернулась писаная маслом Катерина… но она не проронила ни звука. Она всё смотрела… Художник вытирал испачканные руки тряпкой, и у него было только два пальца на правой руке и один – на левой. Указательный. Катерина раскрыла сумочку.

- Я выпишу вам чек, хорошо? Вы здешний?

- Увы, беженец. Как многие здесь.

- Я могла раньше видеть ваши работы?

- Вряд ли. Был один альбом… но нет, вряд ли. Я мало известен за пределами бывшей Родины. Да и в её пределах…

- Откуда же вы? И… могу я попросить? Подпишите портрет, ох, простите…

- Ничего, - художник полез в суму, повозился и быстро навёл росчерк своим указательным. – Гутан Оран, к вашим услугам. Я рад, что вам нравится.

- Да, в самом деле, никогда… Неужели вы не выставлялись?

- Подпольно, - рыжий Оран усмехнулся и взял чек двупалой правой клешнёй.

- В сапёрах были? – я подал голос, во-первых, потому что Катерина слишком уж упала духом, а, во-вторых, само с языка сорвалось.

- Нет, сударь. С партизанами не поладил. Но это дело прошлое, видите, на кусок хлеба я себе зарабатываю.

И с чёрной икрой, добавил бы я.

- Что за партизаны? Фрелимо? Тоти?

- Ойляне, - кротко, как больному, отвечал художник. – Благодарю вас, сударыня, за посильный вклад в восстановление… Позвольте откланяться.

- Нет, стойте, - на меня она только взглянула мельком: дескать, не мешай, и не твоё дело. – Сядьте здесь… или, - пойдёмте внутрь. Я хочу вас угостить.

- Благодарствую, не нужно.

- Но поговорить мы можем? Вы ещё что-нибудь для меня нарисуете...

- Не сегодня, увы, сударыня. Я не хочу искушать судьбу.

- Выпейте хоть вина с нами? Пожалуйста… Я… я просто никогда не встречалась с таким даром. Как будто вы знаете меня, видели много раз…

- Одной минуты мне достаточно. У вас очень выразительное лицо. И это плохо для меня.

- Почему?

- Запоминается против воли. Я себя ограничиваю в образах. Если бы я позволял себе бездумно всё запоминать, что вижу, даже мельком – я бы в этом погряз. А вас я смогу ещё раз написать потом, когда восстановлю вот это, - он постучал по столу культяпками.

- Вы полагаете, что ацтекская медицина?..

- Я полагаюсь на технику, сударыня, мне пообещали биопротез… но разве это тема для разговора с прекрасной дамой? Или вы, может быть, доктор?

- Изящных искусств, - Катерина рассмеялась. – Я пописываю в разные глупые издания. В женские журнальчики и прочее. Вот уж не тема для беседы. Я всё-таки вами заворожена, господин Оран.

- Гутан, называйте меня по имени, я не привык величаться господином Ораном.

- Тогда зовите меня просто Катериной. Вот мы и познакомились. Значит, вы здесь уже давно?

- Два года.

- И всё время здесь, в этом месте?

- Нет, конечно. Сюда помогли устроиться добрые люди… Здесь я с полгода, можно сказать, благоденствую. Не все, конечно, столь чувствительны, столь разумны, как вы, сударыня…

- Катерина.

- Как изволите. Но я не бедствую, о нет.

- Скучаете по дому?

Оран дёрнул головой, рыжие космы взлетели.

- Я никогда не вернусь в Землю Ойле, - сурово изрёк он. – Когда бы только руки! Они убили моих друзей. Это были такие же, как мы с вами, приличные люди – поэты, писатели, живые души. Но там нельзя быть живым. Теперь их никого не осталось. Мертвы или пропали без вести.

- Мертвы… или пропали без вести, - Катерина повторила это, видимо, подложив под какие-то свои мысли; вряд ли она настолько уж сочувствовала беженцу, она казалась мне мало сентиментальной, даже в утверждении, что кто-то там на снимке мадам Квиах похож на её первую любовь в школьные годы… или что у них там было… Пока я об этом подумал, она уже снова полезла в сумочку. На колени легла разорванная надвое фотография.

- Гутан! Пожалуйста… поглядите сюда. Это снято в Теночтитлане, несколько недель назад. Не попадался ли… не видели ли вы этого человека… здесь или в городе?

- Дайте-ка… - Оран разложил перед собой половинки и завертелся, приближая и удаляя голову. – Надо же, как вы его… прямо по лицу…

- Там лица-то как раз…

- Для меня это не важно, - отозвался ойлянин, почти уткнувшись носом в снимок. – Красивое тело. Хорошо развитое. Но не профессиональная модель. Нет. Я бы сказал – гомосексуалист…

- Может… быть, - прерывающимся голосом выговорила Катерина. – Да… но почему?

- Аура, как сказал бы вам любой базарный провидец. Но всё проще – тут сам снимок, антураж…

- Это женщина снимала. Так, Артём?

Соизволила, наконец, обо мне вспомнить! Я еле пошевелил нижней губой, – что бы это ни означало. Но ей было всё равно. Она пожирала калеку глазами.

- Ну, тогда, может быть,– и нет. Определённо… я видел его. Я не могу вспомнить, где, так что не торопитесь благодарить. Но я вспомню. Для этого мне нужно поднять наброски. Завтра, скажем, после шести…

- Завтра её тут не будет, - вмешался я. – Катерина, пойдём потанцуем.

- Пойдём, - неожиданно вспорхнула она. – Гутан, я приду к вам завтра. В семь часов – не рано? Куда?

- В "Бережливый опоссум", комната тридцать. Знаете, где это?

- Найду. Постарайтесь, Гутан, милый! Это очень важно.

- Я вспомню. Прощайте до завтра, Катерина.



Шоу окончилось. Оркестр разливался в томном ритме. Я повёл её в танце.

- Что значит – меня завтра не будет? Что ты нёс?

- Не будет. Потому что я тебе сам куплю билет и усажу в самолёт.

- Не смеши. С какой стати?!

- Потому что у тебя лихорадка. Тебе, наверное, не сделали прививок, а тут полно комаров. Ты бредишь, Катерина.

- Замолчи. Тебя это не касается. Кто ты вообще такой, чтобы мне тебя слушать?

- А кто такой этот тип на фото? Может быть, его и не существует вовсе. Квиах…

- С ней я об этом разговаривала, - Катерина невинным движением переплела свои и мои пальцы, и так их стиснула, что я света не взвидел, - и мадам рассказала, что на мальчика она запала в переулочке недалеко от Кухум Вица. Он, видите ли, выходил из булочной. С маисовыми лепёшками. Мадам пригласила его пропустить рюмочку под свежий хлеб… и то-сё. То-сё он вежливо отверг, как я поняла, а сняться согласился. При условии, что его не будут расспрашивать, и заносить в анкеты и картотеки. Бедная Квиах согласилась, надеясь всё-таки… но не сладилось. И теперь осталась с прекрасными снимками, которые никуда не может предложить, потому что модель, видите ли, не зарегистрированная, и никто не хочет потом, в случае чего, возиться с копирайтом. Так что этот человек существует. И я его найду.

- И ты решила, что он, конечно, гомик? Из-за Квиах?

Она отстранилась от меня, насколько позволял танец.

- Не "гомик", а гей. Вульгарщина тебе совсем не к лицу.

- Хоть горшком назови… Но, может, намекнёшь хотя бы, в чём суть?

- Не понимаю, почему тебя это так волнует… Это касается только меня.

- Ещё бы!. Ты из-за него изводишься, что-то он для тебя значит, хоть и … э-э… гей.

- Вот то-то и оно, - сказала Катерина жёстко. – То-то и оно.



Ни на какой самолёт я её, конечно, не усадил. Женская логика – страшная штука – упёрлась: «мне надо», и всё тут.. Я ей – про наши трущобы, а она смотрит стеклянными глазами куда-то на моё левое ухо, губы стиснула – что с такой делать! Но согласилась наконец милостиво, чтобы я её туда отвёз, а не на такси... Боги мои ацтланские, какое у неё лицо сделалось, когда увидела, как это выглядит на самом деле. Одноко отказаться не подумала – преступила через валявшегося в коридоре ночлежника – джинсы на попе равные, маечка закатана на голову, - и дальше пошла, как ни в чём ни бывало.

Я в беседе с этим трёхпалым Ораном не участвовал – на всякий случай стоял за дверью снаружи: мало ли какого пьяного или укуренного нелёгкая принесёт. Но обошлось. Говорили они довольно долго, а вышла Катерина от него с таким странным выражением лица, что я и спросить: «как дела» решился только, когда мы выехали из трущоб и добрались до пригородного шоссе.

А она в ответ только хмыкнула, а потом сама спросила, знаю ли я такое место, «Ягуар и Попугай».

Час от часу не легче. Я съехал на обочину и потребовал подробностей. Потому что дамы в «ЯгуПоп», как бы это сказать помягче – не ходят. Ну, разве уж совсем особенные дамы.

Потому что «ЯгуПоп» - это подпольный бойцовский кабак.




В общем, там и рассказывать было не так уж много. Было у неё, всё было. У неё – он, а у него – другой. Вот так. Дружба, как говорится, дружбой, а всё остальное врозь. А потом у них случился этот их Трёхдневный бунт, мятеж «белых беретов», и его какой-то шальной пулей срезало. Правда, Катерина сама этого не видела, и всех жертв в общей могиле похоронили, так что наверняка она и не знала, в самом деле ли он мёртвый, или просто – решил сбежать. И от любимого, и от дружбы этой странной… А тут ещё он стал ей вдруг показываться. На снимке у Квиах, потом юкатекское наше чудо… А теперь – вот это.

И протянула мне мятый рисунок.

Уж и не знаю, как и чем это трёхпалое чудище умудрялось так здорово рисовать, но это точно был тот парень, что на снимке у Квиах. И он в самом деле немного походил на Кчун Шика. Но у меня зелёные круги пошли перед глазами, когда я увидел, что там было нацарапано, на рисунке, со стрелочкой к щеке – «Кватепаль. Пять поставил».

- Он боец там, - тихо сказала Катерина. – Отвези меня в этот «Ягуар».

Спорить было бесполезно.

Пакаль выпал. Надо делать ход.



Тогда, в тот момент, я ещё понятия не имел, зачем мне нужен этот Кватепаль. На месте узнаю. Пошло, пошло дело, завртелось. Так оно всегда и бывает: я на связи. Или на привязи, - называйте, как хотите. Значит, любой шаг, даже самый дурацкий, ведёт в нужном направлении – к разгадке. Восхитительная близость сути, безнаказанная изнанка судьбы.

Вечер утекал в ночь. В «Ягуар и Попугай» ехать было ещё рано. Катерину я временно предоставил самой себе… как ни жаль её было. Не успел отрулить от «Нопаля» - позвонил Пастаса, крикнул, что на Утёсах назревает самосожжение, и чтобы я хватал фотографа и ехал, он подержит... Я, поминая всех матерей, а паче – Змеиную, развернул «Сюизу». Фотографа ему! Ближайший… я листал записную книжку, придерживая руль локтем… так, Мангарева… адрес: «Корневище», Кольцевой тупик, ага… Проедем, туда мы проедем. Я вильнул, уходя от длинной, в хроме и сиренах, пожарной цистерны. Оттуда ещё на Утёсы. «Корневище» это – тоже местечко, не чище «Опоссума», тут Катерина права. И Рева, надо думать, укушался уже основательно…

Я снова выругался. Подрезая, раздирая уши квинтой, промчалась автолестница. Пожарные в чёрных боёвках, в глухих шлемах висели сбоку, как инжир. Подумал на ходу о самосожжении, - как Пастаса держит его для меня, умелец славный, заговаривает зубы какому-нибудь кретину с канистрой дизтоплива. Да… но эти ребятки явно не на сожжение направляются. Да уж не благое ли «Корневище» там горит?

О да! Оно догорало. Жильцы, разнообразно одетые, кучкой стояли на улице. Струи воды из цистерны шипели, пар заволакивал пожарище. Мангареву я вытащил из толпы на удивление трезвого. Только он всё время хихикал, - надо полагать, на нервной почве.

- Камера, Тарпан, ой, п-фф, не могу… Где-то она там, понимаешь, я сразу в окно сиганул, а сосед вслед кричал – прыгай, я её, говорит, захвачу… Щас, соседа вот только найду, и сразу… п-фф… поедем, я всё понял. Машина у тебя есть?

- Есть. Давай, где там твой сосед…

- Да, п-фф, тут где-то, я видел. А плёнка? Плёнка, Тарпан, у тебя есть?

- Ублюдище ты, Рева, а не фотограф… найду я тебе плёнку, только поторопись же, сукин сын!

- Да-а, что тебе, бешеный? А у меня жилище, понимаешь, сгорело…

- Свои же алкаши и подожгли. В первый раз, что ли?

- Ой, твоя правда, Тарпан, не в первый… Эй, вот же он, сосед!!!

Мангарева стал подскакивать, порывался махать пиджаком, но и так сквозь толпу ловко пробирался невысокий лысоватый мужичок. Он быстрым шагом настиг нас у самой машины и сунул Реве фотокамеру.

- Нашёл, дружище…

- Да, держи. «Самсон-Д», вроде твой?

- Самсон-масон, хрен ли с ним, моя камера, и так вижу, - Рева дёрнул шторку. - О, и плёночка даже цела…

- Ну, поезжай, друг, с Богом, - он втолкнул трясущегося от шока Реву в салон, захлопнул дверцу. На меня даже не взглянул. Я дал газу, что было сил, и, проезжая по тёмным улицам, думал только одно: или я сошёл с ума, или только что спас из огня фотокамеру дурака Ревы мой всемогущий и ужасный работодатель, Олег Карлович Лелюк, Декан собственной персоной.

Рева на заднем сидении стучал зубами, хлюпал носом в избытке чувств, но, когда мы прибыли на место (сожженец ещё догорал) – сработал профессионально. Клацал затвором без дрожи, и напоследок заснял оскаленного, злого Пастасу со словами: «Сойдёт за оригинал…». Я не мог удержаться от улыбки. А он повесил камеру себе на шею, похлопал Пастасу по спине, потом себя по пузу.

- Всё будет класс, ребятки! «Промо» не подведёт! Кстати, что-то мой соседушка не то говорил. Как он сказал, Тарпан? – Самсон какой-то… Такой марки даже нет.

- Ошибся, - отвечал я. – Не специалист, вот и ошибся.



Реве я дал денег – за съёмку, и на устройство, пока предприимчивый хозяин отстроит ночлежку заново. Пастаса уехал в морг вместе с трупом-головешкой. Я посмотрел на часы. Двадцать минут второго. Ехать назад, к горелому «Корневищу» - зачем? Декана, - если это был он, - там уже наверняка нет. В том, что он там был, я почти не сомневался. Неважно даже, что за штука Перо на самом деле… но вокруг него и те, и эти, и ещё Бог знает, кто. И Декан Лелюк собственной персоной, даже не скрывается… хотя – чего бы ему скрываться? Кто его тут знает в лицо? Ох и работёнка мне предстоит…

И я поехал в «Нопаль», на ходу набирая номер.



Катерина ждала меня на ступенях. Села сзади, - повеяло ванилью и алкоголем. Добрались как раз вовремя - в "Ягуаре" уже гуляли вовсю.

Я оставил Катерину возле кучки игроков в «чёт-нечет». Постукивали обточенные океаном камешки, приторно пахло пряностями. Сам, не суетясь, прошёл в конец зала. Там у портьеры сидел бородатый карлик. Я отодвинул занавес, заглянул внутрь: порядок, уже начали рассаживаться.

- Ставки принимаешь?

Карлик кивнул.

- Сотня. Запиши на Кватепаля.

- На какую маску?

- Что?

- Принимаем на маски, текутли.

- Чёрт, - я оглянулся. Белое платье Катерины было там, где и десять минут назад. – Какого дьявола я буду ставить на маску? Где Квапаль? Он выступает сегодня?

- Я не знаю, текутли, - карлик отвечал смиренно-наглым тоном, и пошевелил корявыми пальчиками на кучке фишек. – А только такие сегодня правила, и если не хотите, то и не ставьте. А что до имён господ бойцов, то я их не спрашиваю. Вот даже вы придёте, хозяин даст вам маску – будут ставить на вас.

Я стоял, как последний идиот, с сотней в руках. Карлик поднялся и дёрнул за шнур.

- Поторопитесь, если будете…

- Н-на… синюю. Ладно.

- Ваша фишка.

Я сунул тяжёлую квадратную бляху в карман и пошёл за Катериной. До этого не замечал, что белых платьев – несколько, и та, что я принял за Катерину, вовсе ею не была. Вот ещё наказанье! Где же… А, вот! У самой сцены, покачиваясь в такт флейте и барабанам – уставилась на певца.

- Катерина… Пойдём

- Куда?

- Увидишь сама. Ну – идём.

- А куда? Ты уезжаешь? Имей в виду… я останусь!

- Это здесь. Не упирайся… Как твой чёт-нечет?

- Выиграла. Смотри, какая монета странная.

- Старая пятёрка, но они ещё в ходу. Можешь поставить.

- На него?

- Поставь на жёлтую маску. Твоя пятёрка против моего стольника… хотел бы я всё-таки выиграть.

Мы прошли за портьеру, сели в камышовые плетёные креслица. Катерина с удивлением смотрела на сцену.

- А что это?

- Парапокс. Вон перекладины, там они держатся, а дерутся ногами.

- Что-то я не понимаю…

- Увидишь – так сразу поймешь.

Народу был уже полный зал. Кой у кого в руках – тоже маски. Любители, их выпустят потом, поразмяться всласть. Сосед слева, через три места, обмахивался ножной перчаткой.

Катерина вытянула ноги поудобнее. Невидимые барабанщики ударили в свои долблёные причиндалы. Началось.

Первой парой вышли драться чёрная обезьяна и красный тукан. Сначала примерялись, пока только враскачку, на длину ноги. Обезьяна была как обезьяна – коренастая, коротконогая, прыгучая. Тукан повыше, голенастый. Помалу бойцы раззадоривались. Тукан неожиданно для противника выкрутился "солнцем" и обеими ногами ударил обезьяну в горло. "Тут ему и смерть пришла", - обезьяна рухнула с перекладины, хорошо ещё, если позвонки целы… Сбитого унесли, а тукан, между прочим, "уронил" ещё двоих, прежде чем парапоко в маске белой свиньи прошёл над ним головоломной мельницей, - сволочной приём, где-то в этой свистопляске он на мгновение оказался на территории противника, но из-за бешеного темпа этого не видно, - и прицельно врезал по пальцам. Сам, правда, тоже выпустил перекладину, рухнул, картинно приземлился на плечо и пошёл кататься по площадке. Но тукану он, по всей видимости, раздавил пальцы на правой руке – тот не катался и не корчился, просто сидел, как мешок, под своим древком, вытянув по полу изувеченную ладонь. Катерина что-то воскликнула над плечом. Я обернулся:

- Ну, как тебе? Запрещённый приём! Погоди, вот заказные отдерутся, тогда я тоже…

- Что? Ты с ума сошёл! Они убьют тебя!

- Не учи меня жить, женщина. Видишь – вон с маской, и вон тот… Это так, любители, с ними – просто массажик.

Она пыталась меня отговорить, но где там! Подраться захотелось вдруг необыкновенно, аж ладони зазудели.

В поединках объявили перерыв. Я вышел размять ноги, приглядывался всерьёз: тряхну, - ну, не стариной, а всё-таки я был не последний на перекладине.

Распорядитель позвал нас в зал. Усаживаясь, я нащупал в кармане фишку. На что ж ставил – вроде бы на синюю? А её что-то не видать. Катерина сложила руки на спинке кресла перед собой, уткнулась подбородком и не то глядела поединок, не то дремала. Я сделал знак карлику – подойти.

- Я ставил тут. Что мой боец?

Карлик поглядел на кусок металла, закивал.

- Не волнуйтесь, текутли. Парапоко молодой, сильный, хорошо держится. Верные деньги.

- Ладно. Я сам хочу… но не с этими мешками, ты понял?

Он заломил брови:

- Так не делают…

- Знаю. Не твоя забота. С тем, кто останется в последнем круге. Кватепаль уже выходил?

Карлик не отвечал. Он пялился на Катерину. Пришлось показать ему монету. Уродец очнулся и взял деньги.

- Ещё нет. Он в последнем круге как раз. А сиуатль – с вами?

- А тебе что? На ещё – принеси маску, перчатки. И десять дам, если сделаешь, как сказал.

Карлик внимательно на меня посмотрел и отошёл. Я за ним не следил. Он, конечно, сейчас поплёлся к хозяину зала. Вообще-то, бывали случаи, когда подстава из публики нанималась нарочно, чтобы убить бойца. Хотя против хорошего парапоко, даже после пяти кругов, выстоять ещё уметь надо. Случалось и наоборот. Тут, если у хозяина жадности хватит, - моё дело в шляпе.

Круг оказался неинтересный, кончился за двадцать минут – переходом в следующий бойца в маске летучей мыши-вампира. По-моему, он даже не запыхался. Висел себе, зацепившись ступнями, испуская душераздирающие рулады – не то хохот, не то вой, пока почтеннейшая публика выходила в очередной раз глотнуть дыма. Катерину, кажется, сморило совсем – крики летучей мыши не заставили её голову поднять. Устала, бедная… Мне как раз не мешало бы пойти поискать гуараны. Нечестно? Боги Ацтлана с вами, господа хорошие! А чем же напичканы эти парни? И я, конечно, её нашёл – в автомате, в углу. Четыре зёрнышка – хватит. Прошёл, не спеша, по залу. Чувствовал себя отлично, и ещё оставалось время набрать сил дыханием, и для гуараны…

Катерина не спала. Она разговаривала с карликом (как он мне надоел!), а по залу уже шныряли две полуголые девушки из подтанцовки. Хороший знак. Я не успел добраться до урода и выкинуть его из ряда за шиворот – он сам испарился. Катерина поглядела на меня рассеяно.

- Ты где был?

- По нужде ходил. Всё спокойно?

- Да… Знаешь, что мне сказал этот малыш?

- Хвалил твои рыжие волосы?

- Почти, - Катерина наморщила нос. – Он сказал, что передаст Кватепалю…

- Что?

- Что рыжеволосая ищёт его. Откуда он узнал?

- Выкинь из головы. Смотри бой. Я спрашивал его о Кватепале, он видел, что ты со мной, вот и все дела. Смотри, смотри – сейчас он его сделает! Тьфу, это даже не интересно.

- Как ты думаешь… это не может быть он?

- Ты у меня спрашиваешь? Кто с ним дружбу водил?

- Ну, Артём! Я не знаю… они все какие-то… все вытянутые, и двигаются как-то…

- А то! Ведь они по 12 часов в день висят. Вот позвоночник и растягивается.

- Не шути.

- А я серьёзно.

Катерина надулась и отодвинула кресло подальше. Ну, и чёрт с этим… честно говоря, меня сейчас больше занимала предстоящая драка. Что она будет – я не сомневался: на вольных бойцов уже принимали ставки. Третий и четвёртый круги я пропустил. Отключился от всего и погрузился в дыхание. Снаружи это не заметно: ну, сидит себе мужчинка, расслабленный весь. Выпил, может, или сонной травки выкурил – грезит. Перед последним кругом Катерина выходила, я и воспользовался случаем: вытряхнул три зёрнышка. Покатал по ладони. Подумал. Проглотил два. Хватит.

Ну, наконец-то! Синяя маска – это был ягуар, он свалил жёлтого саймири в первом же бою. И держался все остальные – просто отлично. Меня грела мысль, что я выиграл – раз, и гуарана – тоже. Катерина ёрзала, ей уже стало скучно.

- Пойдём… Ну, что с тобой такое?

Я сидел, вытянув ноги, не двигался, рта не раскрывал – внутри плескалось огненное море. Хорошо, прекрасно!

- Артём! Ну, ведь мы же его не увидим. Пойдём. Пожалуйста!

Тут сзади ко мне прикоснулся кто-то.

- Всё готово, текутли, - распорядитель сунул мне маску и снаряжение. – Вам одеться…

Я встал. Катерина поглядела на меня снизу вверх. Не разжимая губ, я ей жестом велел оставаться на месте. Обо мне уже делалось какое-то объявление – слова гремели, я их не разбирал. В таких случаях обычно говорят о "приезжем мастере"… Моя маска оказалась – лиловый броненосец. Кольчатый хобот нависал перед глазами. Ладно… хоть лицо прикроет немного. Я зашнуровал ножные перчатки туго, как только мог – оказались великоваты. Халтурщики чёртовы… Совсем почти голая девица ударила в гонг и меня подтолкнули на площадку.

Ягуар уже был там. Он сидел себе спокойно наверху, на своих клетках. Завидел меня, соскользнул вниз и закачался на одной руке, показывая зрителям в зале палец – мол, сейчас я его уделаю! Там творился содом – в смысле шума и скрежета зубовного. Я подпрыгнул и занял своё место.

Мой инструктор учил – никогда не разглядывай противника. Обводи его, обманывай, но никогда не ищи глаза. А увидишь – бей сразу. И поменьше этих вывертов на публику. Ягуар, видно, тоже учился в хорошей школе. Он перестал кривляться, когда пропустил мой славный режущий правой – сразу же ушёл в безопасный угол (вот это руки, вот так дыхание!). Оттуда несколько секунд спустя налетел на меня – и понеслось.

Я не подымался по древку уже довольно давно. Я знал, что риск большой. Этот парапоко был классный боец, растяжки поразительной, а я – всего лишь отличник боевой подготовки. Тем слаще было ловить его на простонародные приёмы. Он в ответ заставлял меня перебрасываться из угла в угол, надеясь, что руки не выдержат. Из чего я заключил, что предыдущие ребята всё-таки помяли его чувствительно, - и старался достать его в каждой серии. Тогда он бросил к чёрту свою тактику измора и пошёл выкладываться на всю катушку. Я это изменение не уловил сразу, - зато уловил такой косой удар по левой скуле, - мало не показалось. А поскольку уйти не смог – получил заодно по печени, и на излёте – по коленям. Мастер! Убийца! Чем дальше – тем хуже, он размялся и почувствовал себя совсем уже королём древка, и, когда я увидел, как он ставит руки, чтобы выйти надо мной в мельнице – ну, зачем обязательно по пальцам, - он парень ловкий, достанет до груди, - прощайте, рёбра… Спастись я мог, только уйдя внезапно, но у меня было невыгодное угловое положение, простым перебросом я бы попал на его половину и был бы, по всем правилам, с боя снят с позором. Надо было двигаться только назад, а для этого придётся качнуться вперёд… и сейчас же, как только я подумал – ножная перчатка ягуара прошла передо мной, зацепила дурацкий хобот и врезалась в бровь. Это было страшно больно, - прямо по нервной точке, гад! – но, заливаясь слезой, я уже знал, что делать. Руки у него соскользнули, вот что! Толчок вперёд был хороший, и на втором проходе мельницы меня на пути уже не было! Однако, какой всё-таки боец! – промахнулся, сорвался, и умудрился повиснуть на мне. Поединку был конец – по хорошим правилам он оказывался на моей половине, но тут уж не до правил: пальцы и без того сводило, а ещё лишние сто килограмм, да в рывке… Мы сверзились оба, но я всё-таки на него. На мягкое пришёл.

Откровенно сказать – не помню, как уж там нас растащили. Как оделся опять в своё – тем более. Начиналось снова всё с того, что я стоял у портьеры, прижимая к брови платок со льдом, а карлик, подобострастно хлопая красными веками, умолял принять выигрыш. "На маску", - повторял он. – "Берите, текутли". Наконец деньги взяла Катерина. Она была озабоченная и сердитая.

- Ты хоть понимаешь, что нам идти до Тегуана?

- Дойдём…

- Дойдем? Ты? Да тебя ноги не держат! Зачем тебе это понадобилось? Впечатление хотел произвести?

- Дойдём, - я знал, что делать. Ещё оставалась гуарана в кармане рубашки. – Ты только помоги выйти отсюда.

Катерина фыркнула.

- Что? Прикажешь ноги тебе переставлять?

- Нет. Руку дай…

Мы выбрались на улицу. Я отвернулся, вытащил пробирку и проглотил зёрнышки. Прислонился к стене. Теперь недолго… пока начнёт разливаться огонь… не будет ни боли, ни шума в ушах.

- Ну, так лучше. Пошли. Нет, стоп. Ты дала ему десятку?

- Никому я не давала никаких денег.

- Так давай. Я обещал.

- С ума сошел! Собираешься вернуться? Ещё пару боёв?

Я взял у неё деньги (она всё их в руках держала) и двинулся к двери. Дверь распахнулась навстречу, выпустив ещё кого-то. Карлик стоял там же, видно, ждал, что я вспомню, - или провожал. Я порылся в пачке, вынул десятку…

- Сиуатль…

Тот, что вышел, обращался к Катерине.

А она замерла. Я видел только, что она растерялась и перепугалась. Турнул карлика с десяткой, захлопнул дверь, во мгновение ока встал рядом с Катериной.

- Что тебе надо?

Он перевёл взгляд с Катерины на меня, потом снова уставился на неё.

- Я Квапаль.

Катерина тихонько ахнула. Я положил руку ей на плечо. Квапаль, засунув руки в карманы, молча ждал. За ним подмигивал красным газосветным глазом попугай с вывески. Бедная Катерина! Если это её красавчик – хорошо ему сегодня досталось.

- Не смотри на женщину. Не пугай её. Это я тебя искал. Нужно будет поговорить, только не здесь.

- Поговорить? – он отвечал по-ацтекски, и выговор – не городской, врастяжку. – Можно. Почему нет? В Колодец пусть она придёт, завтра. Там и поговорим.

Глава V



Мы дошли до Тегуана, ни слова не сказав друг другу. Катерина смотрела под ноги, как будто считала торцы в брусчатке – у неё губы шевелились. Я просто радовался тому, что идти не больно. Душу я почти усладил, и отделался, можно сказать, легко. Вот Катерину только расстроил – это да…

Она молчала и в машине, потом я оглянулся, когда уже совсем рассвело – она спала, оказывается. Вымоталась. Шутка ли – гоняться за каким-то там фантастическим типом из прошлой жизни, а он, извольте видеть, ногобоец – физия в ссадинах, глаз заплывший, ручищи ниже колен… Я усмехнулся и потрогал губу – будет больно. Потом, пока что гуарана держит. На Усумасинта мы минут двадцать ползли еле-еле в пробке, солнце уже поднялось, пора залегать. Я свернул на родимую башню и был у подъезда без четверти семь. В самый раз – парковка уже почти опустела. Катерину я, рассудив по-хорошему, осторожно вынес на руках. Жалко было её будить, а таких, как она, я сейчас мог нести троих.

Но в лифте она проснулась.

- Т-с-с! Спи.

- Артём?

- Спи, спи. Всё хорошо.

- Поставь меня…

- Ох, Господи. Зачем? Так хорошо спала…

- Артём!

- Ну, ладно… Приехали уже.

- Куда приехали? Мы…

- Выходи. "Кетцаль". Не в гостиницу же было тебя отвозить. Там не поспишь.

- А у тебя?

- Выходной день. Утро! "Никого не будет в доме…" Никто нам не помешает.

- Нам? Что ты хочешь сказать?

- А то, что я сейчас как на массу задавлю! Часов десять. Чего и тебе желаю. Прошу!

- Темно…. Ну и запах! Крыс травил?

- Нет. Тут был когда-то фотоцех. Располагайся … вон дверь – ванная.

- Спасибо, - Катерина втиснулась в мою ванную величиной с напёрсток. - Вода просто на удивление хорошая, не затхлая! Кто-то мне говорил, что в Теночтитлане – подземные источники…

- Да. И горячие ключи…, - я постелил на полу одеяла и набитые шерстью цветные подушки, привернул реостат и оставил только слабенький желтенький свет в углу, - вот так… а ты устраивайся на диване.

- Нет уж. Там, наверное, не то, что клопы, а и динозавры водятся.

Я промолчал. Катерина с удовольствием растянулась на одеялах, укуталась в плащ и тут же уснула. Я осторожно поплескал подземной водичкой на разбитую бровь и тоже лёг. Гуарановое пламя гасло. Надо было одно зёрнышко оставить. Забыться, подремать – пока успею…. Вечером всех пошлю на фиг… всех, кроме Катерины. Ведь она уже здесь. Надо же – спит… крепко так. Устала, конечно. Я потянулся, вывернул свет совсем, но и во тьме вроде бы всё равно различал отсветы плаща: колено вот, а это, значит, зад, и даже рука белеет смутно, потому что старые шторки мадам Квиах никак Солнца не удержат. Надо бы ей плащ поправить… да куда там! От паха до пяток, от подмышек до запястий – каждое мышечное волоконце, каждое поганое сухожилие уже считало свои долгом заявить о себе. В одном положении я не мог улежать дольше двух-трёх минут. Диван мерзко скрипел. Пробовал перетерпеть, в самом деле, что такое – мужчина я или вошь? - расслабиться, ровно дышать…

Катерина зашевелилась. Вздохнула. Мне в очередной раз приспичило повернуться на бок. Не хотелось будить её, я сначала старался всё-таки не шевелиться, потом мышцы свело так, что я уже не вздохнул, а просто вякнул.

- Артём?

Я закрыл глаза и притворился сладко спящим.

- Что с тобой делается, Артём? Что такое?

- А… Ты не спишь?

- Нет, конечно! Уснёшь с таким соседом! То ты вертишься, то стонешь.

- Извини… Спи, ложись… мышцы потянул, это пройдёт.

- Надеюсь… Ты бы, может, принял от боли чего-нибудь? Слушать просто невозможно.

- Ты спи, Катюша. Я постараюсь тихо.

- Мучиться тихо? – она поднялась. Наткнулась на стол в темноте, - ох… Где свет?

- Зачем? Не ходи там… ложись…

- Ты мне будешь указывать?

В самом деле – ловить её, что ли? Ведь не буду…

- Подвинься немного.

Я ничего не понял. Думал, она собирается уйти.

- Двигайся. Назад чуть-чуть. Получится?

Я собрался с силами и сунулся немного назад. Она уселась у плеча. Запахло какими-то удушливыми пряностями, потом как бы мятой. Она положила пальцы мне на плечи, и это прикосновение было холодное, влажное, сырое.

- О-о-ох… Это что?

- Лежи тихо. Ты обещал стараться.

- Чем ты меня мажешь?

- Салом младенцев и беладонной. Закрывай рот.

И продолжала втирать это неизвестное снадобье – без единого слова, ровно дыша, истово, как сестра милосердия. Что такое настоящий, профессиональный массаж, она, конечно, не знала. Но усердно тёрла, мяла, разглаживала. А я терпел – тут уже не покряхтишь, - и потихоньку меня отпускало. Было горячо в растёртых шее, плече, руках, но не так, как сухое пламя от гуараны. Я осторожно выпростал руку и чуть-чуть прибавил свету. Она как будто и не заметила.

- Перевернись. Ого! Нет, тут я не буду… Зачем ты это делал?

- Что?

- Ну, полез туда? На сцену.

- Мы это называем древко.

- Кто – мы?

- Парапоки.

- Кто?!

- Парапоки. Так это называется, я же тебе говорил.

- Извини, не обратила внимания. Так что это? Боевое искусство заключённых?

- Это ещё почему?

- Ну… клетки эти… и вообще, криминально выглядит.

- Ну уж нет! Этому стилю тысяча лет. Просто его так приспособили для зала. А вообще это искусство драться в любых обстоятельствах. Например, когда руки заняты.

- Искусство боя для воров и любовников, - задумчиво отозвалась она. Я хмыкнул. – Согни ногу… вот так. И где же ты ему обучался? Только не рассказывай, что ты вырос в горном монастыре и у тебя был старый мудрый наставник…

- Был наставник. Не старый. Одноглазый негр с Ямайки.

- Ох, не смеши. Одноглазый негр!!! Ну… как теперь?

- Лучше. Намного… Совсем хорошо…

Она выпрямилась из своей милосердной позы, расправила ноги, но соскользнуть на пол я не дал. Взял за руку, притянул ладонь к губам. Пальцы у неё пропахли теми травами…

- Видишь, я снова живой. Что ж это было?

Видеть–то она видела, да и чувствовала тоже; не знаю, насколько я подгадал, или ей просто надо же было упереться, чтобы в этом неудобном положении не упасть. Она взволновалась, но ещё пыталась делать вид, что ничего особенного…

- Это женский крем от усталости ног. Я рада, что тебе помогло, просто ничего другого не пришло в голову. Ты меня отпустишь?

Я в ответ начал целовать запястье и добрался до локтя, логично замыкая свободной рукой объятье. Катерина не могла уже уйти, разве только начала бы вырываться. Но не стала. Я поднял голову и увидел, что она задумчиво смотрит на кончики своих грудей, как будто удивлялась – что они-то в этом нашли хорошего? Она вся была у меня в руках, мы оба почти нагишом – на мне плавки, на ней – три квадратных санитметра кружев вокруг бёдер… Неуместны были речи – что тут объяснять, расспрашивать, обижаться или нет… Дать волю и освободить друг друга – как бывает между людьми.

- Всё так и должно быть… Это хорошо. Что тебе мешает?

- Мне не мешает, - опять она смотрела куда-то в сторону, на своё тело, как будто оно было чужое или отдельно от неё. – Никогда мне ничего не мешает заниматься сексом…

Прикрыла глаза, позволила мне пуститься в плавание по неизвестным водам. Тот мизер, что был из одежды, я снял, не было помехи свободно изучать её тело, я только осторожничал, потому что поединок всё-таки отзывался в мышцах. А мне хотелось знать, как она вздрагивает, отчего выгибает спину, какой вздох поймает моя прижатая к её рту ладонь, если я вот так неожиданно припаду к груди…

- Ты что же, так и будешь?…

- Что? Что такое?

- Так и будешь? Не прикроешься?

Тьфу, чёрт…а я и забыл.

- Извини… не подумал. У тебя, случайно, нету?

- Я не профессионалка, в сумочке не ношу.

- Ну, ладно…. А так не пройдёт?

- Так не пройдёт.

- Ладно, ч-чёрт… у меня где-то были по ящикам. Поищу. Прибавь свет.

- Конечно, - она покрутила реостат, уткнулась лицом в сгиб локтя. – Поищи…

Я выдвинул ящик архива, копался в папках и думал: вот мрак-то, а если не найду? Тоже ведь – не секс-шоп, и не аптека, мог же весь запас расстрелять. Надо было не слушать её, вот идиот – упустил момент… Ну? Неужели нет… а! Ага! Слава богу Грома! Нашёлся! Последний… да, последний – ну, всё-таки ты, брат, везучий…

Я вернулся к дивану – и сердце упало прежде всего остального. Она, конечно, не сбежала – куда бы? Просто свернулась – руки-ноги скрещены, голову спрятала…

- Катюша…

Не отозвалась. Тогда я выключил свет совсем и лёг. Отступиться? Как бы не так! И я начал всё сначала, не заговаривая и не утешая. Просто делал, что умел – раскрывал и искал, нашёл и вошёл; своё я получил, а что было с нею – не знаю…





Боль не вернулась – я проспал спокойно уж не знаю, до которого часу – всласть. И сон мне пришёл, как будто Катерина – моя жена, и я просто до неприличия во сне гордился тем, что мы с ней делаем… Потом стал просыпаться – наполовину наяву я уже просто признавал, что имел место пересып, а на три четверти – понял, что её рядом нет, как, в общем-то, и бывает в таких случаях… Она не лежала со мной, и даже не на своём постеленном внизу ложе. Одетая, сидела на полу у двери – голова откинута, глаза прикрыты – дремлет? Я осторожно пошевелился – всё в порядке. Живём!

- Ты меня выпусти, пожалуйста.

- А? Что?

- Открой дверь. И не притворяйся, что спишь.

- Который час?

- Не знаю. Поздно. Ночь скоро.

- Не сиди на полу, - я, честно говоря, не понимал, в чём дело. Говорит отрывисто, глядит, прищурясь - злится, что ли? Дверь я запер… это да, но что за демонстрации? – Поужинаем, и…

- Дверь открой мне, будь так любезен.

- Да ладно, ладно…

Я поднялся. В общем, чувствовал себя довольно глупо. Обида вдруг накатила: в самом деле, корчит из себя изнасилованную! Ведь как всё было, - и тут меня осенило вконец, как всё было. Конечно, она вроде бы согласилась… Я даже одеваться перестал, так и стоял столбом, штаны на полпути… Да только и в мыслях у неё не было делать это со мной. И воображала она себе – голову даю! – любовника этого своего духовного, педика необычайного…

Какие уж тут речи! Какие объяснения! Молча застегнулся, отпер дверь. Она и не попрощалась. Вот и хорошо, подумал я тогда. И к лучшему. Злее буду, а мне надо быть очень злым, чтобы приманить, словить, удержать Квапаля.





Я нашёл его не на сцене, как полагал вначале, а среди зрителей, на балконе Колодца. Он не ожидал встречи со мной, конечно. Он ждал Катерину. А мне надо было сказать ему всего два слова. И посмотреть, как он отзовётся. Внизу творилось обычное чёрт-те что: труппа из Киригуа показывала «Ричарда Третьего» на ацтекском языке, актёры рычали и шипели, и Ричарду гораздо больше бы сгодилась шкура ягуара, нежели дотошно смастерённое облачение короля. Помню, что разглядывал Квапаля, как восковую куклу в музее; искал следов вчерашнего побития – но ничего… И всё-таки это был тот, кто напугал и заворожил Катерину, - я узнал по голосу.

И, даже если бы не этот тягучий ацтекский выговор… разговор был в точности, как давешний бой: с разведкой, с осторожными бросками на пробу, и даже с масками. С той разницей, что можно было смотреть прямо в глаза. В моих дозволенно билось нетерпение охотника. Его – просто чёрные, как полированная пластмасса, гляделки. В них отражался Колодец, горящая смола в плошках, прорезные оборки провинциалок. Но себя я там не видел. Голова кружилась: жарко… и я был слишком близко к развязке. По крайней мере, к одной из… Всего-то два слова, и посмотреть… а вот мы оба медлили, он растягивал гласные, я тянул время. Он сделал вид, будто ему интересно, что происходит на сцене: упёрся локтями в парапет, зёнки свои нелепые в бинокль упрятал, и тут потные осветители развернули декакиловаттные юпитеры к небесам.

- Что-о?– он обернулся. – «Самсон»?

Белые лезвия света вверху сошлись с ощутимым шипеньем.

- Для чего ей это?

Такая нынче у него была маска – он говорил только о «ней», о рыжеволосой женщине. О Катерине.

- Ей-то незачем. А вот мне нужно. Послушай, я даже…

- Нет, - отвечало это чудище. – Тебя не буду слушать. А ей отдам. Пусть сама приходит. Без тебя. Ты лучше… вообще там не появляйся, понял?





Сейчас даже самому трудно поверить, до чего странный был разговор, весь недомолвками… Квапаль исчез, спустившись куда-то вниз, к самому жерлу Колодца. Я остался, озадаченный. Два кусочка мозаики сложились, и загадочный Самсон сошёлся с ночным бойцом, как орёл с решкой. Однако монета подвела, встала на ребро – Катерина! Я совсем забыл, заставил, видно, себя забыть о том, что было несколько часов назад. Бросился прочь из Колодца, потому что нужно было найти её. Сразу в аэропорт? Нет… Её рейс только утром, успею. Сначала в Нопаль… и тут, наверное, подвело воображение, разогретое в общей моей горячке ловли. Представилось, как я вхожу в абсолютно пустой номер. Там не просто чисто – стерильно. За ней уже убрали, да так, что не узнать, была ли вообще эта женщина, или померещилось… В изумлении от этой нелепицы я уже видел себя мотающимся с высунутым языком по всему Теночтитлану: Кухум Виц, «Опоссум», «Голова», даже развалины «Корневища», тольтекская слобода, и, наконец, «ЯгуПоп», - безрезультатно…

Боги Ацтлана, найти-то я её найду, но что ей скажу? Дескать, дорогая моя, я ничего не объясняю, но мне очень нужно, чтобы ты… как можно скорее отправилась в «Ягу-поп». Там ты побеседуешь с известным тебе человеком… и кое-что от него получишь… и принесёшь это мне… Так вот – просто.

И тут я понял, что этого не будет. Какое-то озарение, полсекунды. Сантименты? Ревность? Какое там… Просто железная уверенность в том, что я ничего не сделаю, и никуда вот сейчас не пойду. Я остановился. Что-то со мной происходило, может быть, столбняк напал. Чёрт меня подери, я почти не успел осознать, какое решение я принял, не знал ещё, что это такое, - а меня больно толкнул в спину и тут же зашёл спереди, как бы для извинения, Декан Лелюк.

- А, Тарпанов, - пробурчал он, - что вы встали пень пнём?

Я разинул рот и тут же его захлопнул. Ну да, вчера у «Корневища»… Сейчас мы тоже были в толпе, и где-то неподалёку стояла моя «Сюиза», но Декан поглядел на меня мельком и пошёл влево, под арку. Я поплёлся за ним. Мы сели на каменную горячую ступеньку.

Декану жара досаждала не меньше, чем прочим. Он развязал шейный платок, вытер лицо и руки. Фонарь ложился мокрым бликом на залысины. Лелюк не выглядел сердитым.

- Ну, что? – сказал он без выражения, - Сомневаетесь? В отказ решили уйти?

И опять я промолчал. Слухи ходили, конечно всякие: якобы в лобные доли у него вшиты чипсеты, и стеклянный глаз от IBM, и что рука у него не дрогнет – ни правая, ни левая, и что он предпочитает яд… Чушь. Было ясно, как на ладони, что он не просчитал меня волшебным образом. Просто он всё это видел так много раз… Лелюк потряхивал платок, щурился:

- Вы будете говорить с этой женщиной, Катериной. Убедите её. Кватепаль не даст вам ни одного шанса, он свято верит в историю о рыжеволосой женщине. Так что не вздумайте уйти с этого пути, Тарпанов. «Самсон» необходим, без него Перо вы не возьмёте. Это сильное средство.

- Я бы обошёлся и чем попроще.

- Слушайте старших, Тарпанов, это полезно всегда. Попроще? Что «попроще»? Гуарана, кока, «чёрная рука»?, - Лелюк вытер руки и брезгливо перекосил рот. – Перо… это не на древке ногами размахивать. У всех событий есть логика, а у «Самсона» - цена.

- Группа, - сказал я. – Теперь ясно...

- Да, группа. Так что не отклоняйтесь. Вы и так уже усложнили решение. Но, если вам пришло в голову, что вы не можете впутывать её в дело … а причины меня не интересуют, то…

- Мне другое пришло в голову, - я чувствовал, как злоба раскручивается, и надо было её удержать, и это усилие было чудовищное, как в центрифуге. - Никакого Пера вы не получите, Олег Карлович. Вот о чём я думал, когда вы меня… встретили. – Тут надо было остановиться, но я всё-таки добавил:

- А причины пусть вас не интересуют.

Это была дерзость, ясное дело. Прошло, должно быть, секунд пять: Декан не спеша перевёл взгляд с моих сандалий выше… выше… и, наконец, уставился в упор. Это тоже длилось недолго, но я успел поверить в чипсеты, IBMовский снаряд и даже в медленную отраву, потому что из живота поднялась и разлилась до лёгких внезапная тошнота. За этот краткий промежуток я увидел, вспомнил и понял всё. Увидел вереницу таких же, как я – может, каждый второй,а может, - и каждый. Понял, как ему, Олегу Карловичу, со мной неинтересно. И вспомнил то, от чего меня, собственно, и затошнило. Я не должен был забывать, но память хитрая штука… Как раз на этот случай, когда сменишь несколько судеб и возомнишь себя вольным, и является лично Декан. Чтобы тихонько пальцем пошевелить торчащий в мягком крючочек. Настоящий, а не как у ламангаров.

- Напоминаю, вы никого не должны упустить. Татуированный, художник, доктор, продажный боец, рыжеволосая женщина. И место действия.



Я дал ему уйти. Что ещё? Посидел, покуда не полегчало, и отправился искать Катерину.

Это оказалосьь просто, она сидела у себя в башне «Нопаль», в полутьме. Светился только дисплей, и повсюду мерцали обёртки от шоколадок. Она мельком посмотрела на меня и снова уставилась в строчки на дисплее.

- Чего тебе.

Я уселся на нопалевский пуфик.

- Катерина. Послушай. Это странно, но ты послушай.

- Угу, - она откусила от шоколадки. Клавиши трещали, как сухие бобы в горшке. Под их аккомпанемент я и произнёс свою роль: монотонно, надеясь, что она не расслышит.

- Какому человеку? – она по-прежнему смотрела не на меня, но клавиши умолкли. Меня словно отпустило, стал видеть лишнее – что на ней надета маечка какая-то, и что волосы отсвечивают бронзово на синеватом фоне. Чёрт… один только раз, - и вот, ни ей, ни мне невозможно уже просто поговорить.

- Ты не пошла сегодня в Колодец.

- Как видишь.

- А он там был. Он хочет видеть тебя.

- Господи, Тарпанов, ты сводник?

Что я мог ответить? Сводник? Есть чем похвалиться – я могу ещё быть убийцей, хороший выбор…

- Ты же сама хотела. Рвалась, можно сказать.

- Хотела. Верно. Потому что… дура. А что, нельзя быть дурой, что ли? – она снова застучала кнопками.

- Значит, не пойдёшь?

- А кто меня заставит? С какой стати? Это не он. Я… не хожу на свидания с мертвецами.

- Он сказал кое-что. Мне кажется, он тебя… знает.

Я врал, и жестоко. У неё блеснули глаза и остановилось дыхание.

- Что? Откуда? Что… он говорил?

- Да так... всякую всячину. Он очень странный, Катерина, и я бы тебе не советовал…

- Ты бы не советовал… - она бормотала сквозь зубы, отворачиваясь к синей светящейся панели. – Какой он?

- Что?

- Ты же видел. Ну, скажи – какой он?

- Не веришь, что я с ним разговаривал? Думаешь, пришёл голову морочить?

- О чёрт, я просто хочу знать – если ты видел его… так близко, можешь ты рассказать?

- Ты и сама его видела.

- Тарпанов!!!

Она была уже в бешенстве. Я не знал, на руку ли мне это, но не вредно было бы опустить градус. Спокойно, без нажима я стал перечислять всё, что запомнил: черты лица, голос, всякие мелочи…

- Кольцо?

- Да.

- Серебряное, с чернью?

- Точно.

Главное – оставаться спокойным. И отговаривать, отговаривать… но не слишком ретиво. Катерина вскочила и заходила туда-сюда, кусая губы. Я, как танцор в пируэтах, «держал точку». Уставился на Матлалькуэ, вышитую на занавесках небесно-синим шёлком.

- А серьга? Такая же, как кольцо?

Я решил быть честным. Дело моё было сделано. Я сказал, что серьги не заметил.

- Да… но кольцо, значит, было…

- Твой подарок?

Она отмахнулась. Она уже натягивала платье! Я поднялся.

- Куда ты, Катерина?

- Сиди здесь. Или уходи. Всё равно. Нет… лучше сиди. Не смей за мной ехать, ты понял?

Я дал ей выйти и услыхал стоны бамбукового лифта. Я не боялся, не испытывал стыда и не радовался. Подошёл к кровати, плюхнулся и заснул сразу же, и спал крепко.

Глава VI



Дорога рывками ползла под колесо, исчезала с хрустом. На высоте перевала не хватало воздуха ни мне, ни мотору.

- Вылезайте.

- Опять?

- Давайте, нечего рассиживаться.

Оран вылез без возражений и тут же стал пытаться раскурить сигару. Гнездович выпихал свои полтораста кило, отдуваясь. Катерина осталась в машине. Мне в зеркальце были видны её пальцы, сжимающие шоколадку. Даже смотреть тошно. «Сюизе» полегчало, мы медленно поползли вперёд. Художник и лекарь топали следом, Гнездович оживлённо черкал ладонью по своим волосатеньким предплечьям: всё расписывал ойлянину совершенство его будущих новых конечностей кахамаркской выделки.

Итак, мы все тащились в Кахамарку, как и было предписано. Оран – вроде бы за новыми руками, Лео Гнездович – как сопроводитель, и заодно он обещал показать Катерину кому-то из знакомых инкских светил, поскольку она молчала. Просто отсутствовала, грызла свои батончики, пила горную воду, ни с кем не говорила и ничего не замечала, по-моему. Гутан привёз её накануне отъезда, но ни словом со мной с тех пор не обмолвился.

Путешествие наше было скучное. Никакого божественного, вдохновенного, осиянного удачей устремления… Я и раньше имел привычку сомневаться в себе – не до соплей и желчи, а так, в меру… Только теперь этот альтер эго отделился совершенно; ему одновременно было и на всё наплевать, и он испытывал скверный страх за свою шкуру, и строил отчаянные планы – как бы вывернуться… Тут же и я сам вёл машину по альтиплано, зевал от нехватки кислорода, предъявлял таможенникам на Кахамарском КПП бумаги, петлял по улочкам в поисках дома Атальпы… И всё время между нами, между усталым телом и замороченным духом, тянулась, пружинила и звенела почти видимая струна.



Атальпа предложил гостеприимство нам троим: Гутану и Катерине тоже.. Гнездовича прямо на КПП встречал накрахмаленный и отутюженный монсеньёр Очеретти. Гнездович сделал вид, что изумлён, тряс Гутанову клешню и обещал прийти завтра же для составления ему протекции в Институте. Поэтому я и повёз всех к «Кузе» Атальпе. Кузя был невинный книгопродавец - бухгалтерскими и таможенными справочниками торговал, - и большой любитель инкской бани. Там и познакомились, когда я натурализовался в регионе. «Кузя» - потому что он себя величал «кузеном имератора», из-за какой-то там троюродной бабки, отдавшейся в некое давнее полнолуние папе нынешнего императора в дворцовых садах… Пока я жил в Кахамарке, мы регулярно встречались в банях, болтали. То да сё… разные мелкие услуги… Он так усиленно приглашал останавливаться именно у него, если опять случится бывать здесь… я уж заподозрил определённые наклонности. Однако дело было в его супруге. Женился он на ней по наследству от старшего брата, воздухоплавателя, после его гибели в небе над Куско. Брат, в свою очередь, женился по долгу ( папаша ставил на местный футбольный клуб против патагонцев, патриот.) Мадам Атальпа была, во-первых, жрица, хранила дома священный огонь и ежедневно подносила его в храме. Во-вторых, она была тоща, как храмовый барельеф, и жестокосердна, как гранитный алтарь. Княжеское происхождение обоих мужей было ей ни во что, и на попытку утвердить себя кузеном императора даже и при мне она отвечала: «Твоя бабка шлюха, а меня лишил невинности сам господин Киче!» На это Кузе возразить было нечего. Так он и жил, страшась жёниных богов, священного огня и господина Киче. Однако запретить ему принимать гостей она не могла, согласно Древнему праву, и поэтому Кузя был чрезвычайно доволен. Он отвёл каждому по комнате, демонстративно при супруге взял у меня деньги и тут же, за дверью, их вернул обратно, завернув в имперскую «леопарду». Естественно, Кузе и в голову не приходило интересоваться, зачем и как надолго вселились к нему трое благодетелей. Тут всё сложилось удачно.

Не то было внутри нашей маленькой компании. Группой это могло быть только в холодном воображении Декана. Катерина оставалась бессловесной с тех самых пор, как я обнаружил, что опять неизвестно которого дня вечер, и я валяюсь в её нопалевском номере на постели, она же – неловко сидит в кресле напротив с надкусанной шоколадкой в намертво сжатом кулачке. Свежая царапина на запястье, ключица ободрана до крови – это я хоршо запомнил... Ойлянин Оран тоже был в номере – преданно и яростно молчал, – всё и так было ясно. Он, наверное, следил за нею... Зато болтал за троих Гнездович, появившися в Нопале, как дух – чуть ли не из воздуха. Оказалось, что нам надо ехать на юг – во-первых, немедленно. И, во-вторых, третьих и пятых (половины умозаключений доктора я просто не понимал и теперь не припоминаю) – всем вместе и обязательно на моей «Сюизе» - как же иначе! Скорее всего, лелюкова дурь тогда ещё из меня не ушла... Я всё время чувствовал, что не вполне своей волей двигаюсь, что-то мычу, совершаю какие-то простые действия.

Да, Катерина, бедная Катерина... я среди часов и минут ухитрялся почти позабыть о том, чего и не знал... но дверь в её комнату была всегда отворена, и она всегда была там, у наглухо запертого окна, и это видение вызывало каждый раз тоску. Ничего, ничего, говорил я себе и тянул за струну, возвращаясь к подобию единства, - это пока ещё отсрочено, потом выясним кто и чего кому должен…

Теперь – Оран. Этот понятия не имел о Пере, и вообще плевал он на всё на свете, кроме грядущих новых рук. С ним всё было более-менее ясно: никаких обещаний, разве только в морду… Лео Гнездович, наоборот, был полон нетерпенья, но я много сил прикладывал к тому, чтобы его избегать. Если б я хотя бы вполовину так старался отыскать след Пера, то давно бы уже кайфовал в Варадеро с пустой головой и полными карманами. Но как раз видение Варадеро раздражало больше всего. Восемь лет я работал на Декана, не понимая, в сущности, что и зачем делаю. Неспроста завёлся во мне червяк отказа…

Я отдавал себе отчёт в том, что взять Перо придётся. Но и растил заботливо мысль, казавшуюся почти счастливой: взять-то возьму, но никому не отдам. О ламангарах и говорить нечего, а вот как не дрогнуть перед Деканом… Нужно было искать способ уйти. Мало того – нужно было вместе с Пером исчезнуть. Воспользоваться им я не мог, потому что толком не знал, как и зачем. Стало быть, только бегство. Выход не лучший, да и замысел достаточно отчаянный, я это понимал, но с тем большим удовольствием принялся соображать. Я прокручивал в уме наш с Деканом последний разговор, потому что в нём, как мне представлялось, была одна маленькая зацепочка. В составе группы Декан упомянул татуированного. Этим татуированным мог (да и должен был, вероятнее всего) оказаться я сам. Хотя бы потому, что татуировки давно не было… и всё-таки она была. Такие игры смысла были вполне в правилах Декана. Но я счёл, что в тех же правилах будет притвориться «чайником». Было весьма вероятно, что все мои знакомцы, даже случайные, за все годы службы – сочтены и записаны. Поэтому я решил связаться с человеком из той жизни, что была до найма к Декану. Стереть агенту память и ловко вписать на её место фальшивку можно только в романе, потому что автору так удобнее. В реальной жизни это просто не нужно. Достаточно среднего навыка перевоплощения. При этом подлинная, изначальная линия, конечно, бледнеет. Но разницу всегда можно ощутить, во всяком случае, я всегда ощущал её довольно чётко. И никогда ею не смущался. Впрочем, я об этом уже, кажется, упоминал… Раньше ещё применяли «забывку», но теперь всё больше отказываются. Какой смысл в «тотальной» процедуре, если работника приходится неделю кормить через зонд, месяц напоминать ему, как завязывать шнурки, а потом оказывается, что он как раз нужного–то и не забыл … Но я отвлёкся.

Итак, некогда был Дракон, Чёрный Юй. И был мастер, который его сделал. Звали его Марко Симанович, и был он настоящий бандюк и художник. У Марко был сайт в Сети, выставленные там картинки косвенно могли послужить доказательством, что он, во-первых, жив и процветает, и во-вторых, что его не «подсадили» мне в память… В любом случае, попробовать стоило. Мы во время оно были с ним хорошие приятели, и Дракона он нарисовал мне бесплатно, за крепкие руки и бесшабашную голову.

Я рассчитывал через его причудливые связи раствориться в том из миров, который вроде вечно под присмотром, и всё же умеет прятать надёжно. Не факт, что Симанович пальцем бы пошевельнул для Артёма Тарпанова. Но для меня прежнего… очень может быть. Я надеялся на это. Отправил ему послание, абсолютно нейтральное, с кратким описанием Дракона и просьбой истолковать смысл. Подписался Тарпановым. Тут весь фокус был в том, что Марко никогда не повторял рисунков, на этом стоял крепко. Пусть сначала призадумается – откуда весточка…

Ожидая, пока Симанович отзовётся, я ходил по музеям. В последней, ещё в Теночтитлане обработанной порции новостей я выловил слово «хранилище». Я созерцал копчёные «тсантсы» в музее Человеколюбия, разглядывал письмена на дисках-календарях в Храме Неба; на выставке современного искусства украдкой даже потрогал эротические композиции Пиленгаса Одудо: на мой взгляд – ничего эротического, какие-то генитальные лабиринты, многочленный фрактал…

И всё это было счастливейшим образом далеко от Пера, покуда я не наткнулся в музее Изящных Искусств на Орана и Гнездовича. Музей сразу же вызвал у меня неопределённое подозрение. Довольно унылое здание, одноэтажное, выкрученное посреди парка Юпанки аймарской буквой «зю». Внутри – анфилады безоконных комнат, люминисцентные лампы, припылённые экспонаты в витринах. Старухи в синих накидках, носатые, стерегут в углах чинный порядок. Рассматривая в зале малой глиптики связки крохотных божков на шнурах из человеческих волос, я краем глаза заметил квадратную фигуру, рыжие космы и бороду ойлянского живописца. Он вошёл в зал, отдуваясь. Постоял, осматривая стены и витрины. Я не хотел с ним встречаться, отошёл ближе к проёму следующего зала. Оран пристально рассматривал установленную в центре зала уродливую статую Матери Грехов. Я бы тихонько смылся дальше по экспозиции, но тут явился Гнездович. Доктор принялся хватать Орана за плечи, ладонью указуя куда-то по окружности зала. Оран только покачивал головой: отвали, дескать. Гнездович настаивал. Ойлянин вынул руки из карманов, легко отодвинул людоведа локтем и исчез за Матерью Грехов. Гнездович оглянулся и заметил меня. Секунд десять он таращился, как кролик на удава, потом его сняло с места и плавно повлекло ко мне. Деваться было некуда.

- Добрый день, - Гнездович вздохнул, вынул платочек и промокнул чело. – Рад, очень рад, что вы тут… Видали, каков?

- А что?

- Я здесь с нашим другом Гутаном.

- А…

- Ведь лишь бы поспорить… сейчас всё равно рисует. Слушайте, Артём, сделайте одолжение… пройдите туда, посмотрите. Просто хочу убедиться. А?

- Убедиться? В чём, Леопольд?

- Он должен рисовать, - сердито отвечал Гнездович. – Руки требуют, и… я потом вам скажу. Когда вы посмотрите.

- Нет. Не хочу. Что я, Орана не видал? Мы с ним в ссоре.

- А я вас и не заставлю лобызаться. Только и всего, что выглянуть из-за этой кошмарной бабы.

Гнездович обнаглел до того, что теребил меня за рукав куртки. Я этого не выношу, это вторжение. Пришлось аккуратно разжать его пальцы, опустить докторову руку «по швам». Гнездович глотал воздух и пучил глаза. Я продвинулся на несколько шагов и заглянул за раскоряченную многогрудую Матерь.

Оран рисовал. Обе руки у него были на месте… то есть все пальцы, ну, вы понимаете… Он, как ни в чём ни бывало, хотя и не совсем ловко, держал в левой ладони блонот, а пятернёй правой руки неуклюже сжимал карандаш. Если не считать этой неловкости в пальцах… не знай я правды, ни за что бы не подумал… Я вернулся и почти с уважением посмотрел на доктора.

- Рисует.

- То-то же. Догадываетесь, зачем?

- Пальцы тренировать, это же ясно. Кстати, мои комплименты, доктор, - пальчики с виду как родные…

- Пустяки, - отмахнулся Лео. – Это вас не касается. А вот то, что он рисует! Знаете, Тарпанов, пойдёмте отсюда. Надо поговорить.

- А Оран?

- Что ему сделается! Он теперь и сам не оторвётся, я не первый день тут с ним занимаюсь… тяжёлый он человек.

- Да уж… не лёгонький. Ну, так что?

- Пойдёмте, пойдёмте.

Он торопился выйти наружу. Я подумал, что у него, может быть, клаустрофобия, вспомнил Йоша, исцеляемого по частям. Мы прошли вперёд, покружили по перекладинам «зю» и выбрались, наконец, в парк. Накрапывало. Гнездович вздохнул полной грудью. Увял наш бодрый доктор, то ли кислорода было ему мало, то ли заботы ламангарские извели. Или Оран достал.

В парке тут и там стояли национального стиля каменные беседочки. Гнездович затащил меня в ближайшую. Плюхнулся на скамью, вперил в лицо жгучий взгляд, огладил бороду.

- Перо очень близко.

- Знаю, - нагло отвечал я. Гнездович вздрогнул.

- Но вы его, разумеется, не видели.

- Нет.

- Никто его толком не видел. Со времён Бартера… для этого наш ойлянский друг и старается.

- Не понял.

- Бросьте ! А если не поняли, так вот… смотрите сюда.

Он полез за отворот куцого пиджачка, вытащил пачку блокнотных страниц..

- Вот.

Лео разложил рисунки на скамье. Стиль узнавался. Плюс-минус какие-то новые особенности… это были, конечно, наброски музейных залов, сделанные Ораном. Хаос, из которого постепенно проступают детали. В каждом зале – одна, две. Не более. Остальное стёрто.

Я выжидательно посмотрел на Гнездовича.

- Таков метод. Это большая удача, что господин Оран оказался в нашей компании… У него уникальное зрение. Он видит суть.

Да уж. Это я помнил.

- По нашим сведениям, а они хорошо подкреплены… Перо здесь. В Кахамарке. Более того, оно в этом музее.

- Как экспонат?

- Вряд ли, - Гнездович зыркнул на меня искоса и продолжал:

- И, более того, Джио уверен, что искать нужно в определённом секторе. Вот мы этим и занимаемся.

- Слушайте, Лео, это всё хорошо. Но как вы догадаетесь, что Оран его отыскал?

Гнездович скривился.

- Пока мы точно знаем, что не есть Перо.

Да уж, эти двое плюс Очеретти сделают за меня почти всё! Счастье-то какое…

- Ну, и хорошо. Вот вы будете знать, где оно. Одного не пойму – если вы сами всё узнаете, то при чём тут я? Какая моя работа? Только взять?

Леопольд помолчал и ответил вопросом на вопрос, совсем невпопад:

- Слышали когда-нибудь про Индрика Василевса?

- Нет. Это кто или что?

- Это чудовище. Индрик, может быть, страшнее всего, что вы можете вообразить. Его люди здесь, они идут по следу Пера.

- Ну?

- Я их не знаю… Даже Джио ничего не открылось… но мы должны их опередить.

- Слушайте, Лео, как я могу кого-то опередить, о ком вообще ни черта неизвестно?

У Гнездовича был очень несчастный вид.

- Я бы ни за что не согласился иметь дело с вами, Тарпанов, - горько сказал он. – У вас же никакой веры нет, вам на всё плевать… вы просто пробивной механизм, воришка, стыдно даже подумать, что вы будете держать в руках Перо Эммануила...

- Может, потому и буду. Кажется, ваша компания очень старалась меня заполучить.

- Это всё монсеньор Очеретти, - лекарь махнул рукой. – В нём-то веры на десятерых. Благодарите Бога, что он про вас забудет после этого дела… если будет о чём забывать… Я, кстати, до сих пор не могу поверить, что вы согласились. Я бы на вашем месте отпирался изо всех сил. Хотя… Джио всегда оказывается прав. Ладно, не об этом речь. Поймите. А не можете – так поверьте, что как только Перо попадёт к Индрику – этому миру, как мы его знаем, придёт конец. Артефакты Великой Сети существуют… существовали. Большая часть из них утеряна. Исчезла в последние сто лет. Некоторые – совсем недавно. Василевс ищет их и находит, а мы опаздываем. Кстати, - Гнездович встрепенулся, - кто вам-то сказал, что оно здесь?

- Сами же сказали.

- Нет. До этого? Что вы здесь делали до того, как я вам сказал? Вы мне ответили: «Знаю»…

У него был весьма отчаянный вид. Весы сомнения готовы были качнуться, и я понимал, что этот мученик идеи тогда кинется на меня, пусть и при неравных шансах. Будет пытаться меня прикончить, потому что уверен во всемогуществе какого-то злобного маньяка.

- Лео! Это же как божий день… Ну? Вы сказали…

- Я помню!

- Ну, а я ответил: «Знаю». Подтвердил, так сказать, сообщение. Слушайте, Гнездович, мне так уже всё надоело – ждать… Я хочу о вас и вашем кардинале тоже позабыть. Как можно скорее. Давайте, отыскивайте его, а уж как я там его возьму – не вашего ума дело. Так и скажите монсеньору. Сами-то понимаете, как это неприятно – когда крючок в мягком, а?

Гнездович дёрнул щекой. До моей задницы ему дела не было, у самого свербила заноза…

- Я буду торопить Орана. Когда мы… когда будет ясно – я приду к вам. Не вздумайте исчезнуть, Тарпанов, это гибель!

Видимо, полагалось ему это произнести с угрозой. Но вышло довольно жалко, умоляюще.





Спустя два дня я получил ответ от Симановича. Сообщение короткое. Читая его в первый раз, я изумлялся. Перечитал дважды, трижды, и всё-таки не понял, что чувствую. «Артёму Тарпанову: Дракон такого типа означает внезапное нападение или острое противостояние. Полёт его несёт огненную гибель. Если же, вопреки очевидности, на Вашем изображении дракон без огня, то это могло быть сделано намеренно, как намёк на тайну или противоречие в характере. Решительно советую Вам ещё раз пообщаться с автором, прежде чем соглашаться на воспроизведение.» Марко, чёртов сын! Я готов был поверить, что он подаёт мне знаки: «внезапное нападение», «огненная гибель», «сделано намеренно… намёк на тайну». И, главное, «посоветоваться с автором»! Ладно. Была не была. Если это и в самом деле чудо, и он сразу догадался, и ещё не забыл… Я немного поразмыслил и отправил сообщение, в котором с огорчением признавался г-ну Симановичу, что рисунок, увы, уже сделан в давние годы. Но кое-какие обстоятельства жизни наводят на мысль, что это было опрометчиво… Да и толкование уважаемого мастера удивительным образом говорит о том, чего всякий раз хотелось бы избежать… Однако автор рисунка уверял-де меня, что это Чёрный Юй, знак во всех смыслах благоприятный и охранительный (святая правда, Марко так и говорил!). Поэтому не соблаговолит ли господин Симанович ещё раз углубиться в бездны своих познаний, и просветить меня насчёт истинной природы Чёрного Юя?

Отправил письмо – и задумался. Понял меня Марко, поймёт ли, что я его понял верно… или это игра моего возбуждённого страхом воображения? Да. Я боюсь. Что на мне такое, что они все хотят видеть меня исполнителем? Декан, который уже понял, что я дал слабину. И ламангары. Они надеются, что я знаю, как его забрать. Когда сами не знают, где именно оно спрятано. Может быть, они правы, и всё очень просто? Может быть, его не прячут… торчит себе в какой-нибудь из их инсталляций… Тогда почему не доктор Гнездович? Что такое, почему они боятся сами к нему прикоснуться? Ведь и Декан, и Очеретти собираются что-то такое делать с Пером… или хотя бы не делать, так владеть им. Хранить его. Перепрятать. Опасно ли его трогать вообще? Да что там за опасность может быть? Чёрт бы их побрал всех! Декан заставил меня добыть «Самсон»… если, конечно, чёрный каменный флакончик, извлечённый втихомолку из сумочки Катерины, содержал в себе это зелье. А не какие-нибудь духи… Я не нюхал и не рассматривал его; нужно было, чтобы не заметил Оран, бдивший над Катериной с той минуты, как привёз её наутро в Нопаль… Ламангары ничего не знают о «Самсоне», во всяком случае, Гнездович ни о чём таком не упоминал. Так что же этот «Самсон»? О вещах, добытых мною прежде, тоже рассказывались легенды, но я мог бы поклясться, что прикасался просто к мёртвым артефактам. Некоторые были драгоценны. Некторые – просто нелепы. Но ни разу я не чувствовал священного трепета, просто делал всё правильно. Не знаю, честно говоря, что бы со мною сталось, если б каменная «Гюлехандан Доррегерьян» вдруг засмеялась розами и зарыдала жемчугом… Такого просто не бывает, легенды всегда говорят другим языком. Но «опись» Юреца, сон мой, паутина связей… Они сделали Перо, чтобы рассыпать на части соединщика… а если человек и так один. Что? Смерть? Тьма?

Я почувствовал, что глаза слипаются. Был белый день, но я ещё не привык снова бодрствовать под Солнцем. Почту оставил включённой, хоть и не ждал так скоро ответа. Задёрнул штору, стал устраиваться на лиллипутской раскладушке. Пожалуй, сходить ещё по нужде… Грохнула входная дверь, в коридоре я разминулся с Ораном. Ойлянин нёс под мышкой толстый свёрток. Проходя к себе, он машинально, как и я, заглянул в отворенную дверь угловой комнатёнки, где смотрела, всё едино – в день или в ночь, - печальная Катерина.

Глава VII


Проснулся затемно, голова была тяжёлая. Марко пока не отозвался. Рано, дадим ему ещё времени. Из Кузиной части квартиры доносились ритмичные скрипы и притоптывание. Хорошо поставленный голос бубнил что-то на аймарском, потом затараторила женщина. Новости, наверное. Мадам Атальпа таким голосом даже во сне не разговаривает. Воздух в каморке застоялся, как в отсеке подлодки. Я попытался отворить окно – нет, плотно забито. За дверью, в потёмках, в хозяйском конце коридора мелькали синеватые сполохи. Оттуда полз тяжёлый запах, наверное, жрицыной стряпни. Во всяком случае, я просто задыхался. От других соседей не доносилось ни звука. Так… ну, пойдём подышим, что ли…

После кошачьих и человечьих запахов подъезда ночь показалась благоуханной. Опять сеялся мелкий дождик. Я встряхнулся. Хорошо, что есть просто ночь, и народ не будет толпиться на мокрых улицах. Ноги несли меня к Чачанка, там, я знал, можно было всегда поесть в забегаловках. Правда, основное блюдо у них собака с рисом… но в смысле еды я довольно хладнокровен. Не корейский ресторан, бедного Шарика не станут на моих глазах лупить палкой, чтобы был вкуснее, а мясо на тарелке – просто пища. Я поел, приободрился, и пошёл гулять, наслаждаться прохладой и одиночеством. Поначалу казалось, что иду, сам не зная куда. Но остановился, сообразив, что приближаюсь к музею Изящных Искусств. Мне, да и любому, там нечего делать ночью. Наверняка, музей охраняют. Я был уже в парке, в начале одной из аллей с редкими фонарями. Чего доброго, здесь и Гнездовича встретишь… небось, тоже ему не спится. Хотя – нет, они с мосеньором наверняка изучают рисунки Орана, выискивают признаки Пера… Я постоял немного, как бы в нерешительности, и всё-таки двинулся вперёд. Глухая, без окон стена музея искрилась от влаги. В аллее днём обильно цвели японские вишни; сейчас большие светлые лепестки были сложены, как ладони, и много их, опавших, слабо отсвечивало в лужах на дорожке. Очумели, бедные, от непрерывной здешней весны-осени, цветут, цветут…

Аллея немного расширялась, переходя в музейный палисадничек. Вишни сменились жасминовыми кустами. Под кустом справа, отчётливый в металлическом свете ближайшего фонаря, сидел «кактус».

Это там, в Теночтитлане, их так называли. Ну, хрен редьки не слаще… коатлекль, «змеечубец», созерцатель пупа… Как и наши, этот был совершенно голый, и на плечо так же свешивался клок волос, - одинокий на обритом до блеска черепе. По плечам скатывались капли, вода собиралась в складках тела. Лепестки жасмина и вишен облепили кожу. Я разглядывал сидящего, как нечто неживое. И, заметив его взгляд, попросту испугался. Неправильно это было, против обыкновения этих загадочных существ: расширенные темнотой пристальные зрачки, никакого аутизма… Более того, он усмехался! Непроизвольно я зажмурился и отступил во тьму: если он, храни меня Змеиная Матерь, ещё со мною вздумает заговорить… Я пятился, потом быстро пошёл, только что не бегом. Остановиться, разжать зубы позволил себе кварталах в двух от музея. У-у, наваждение, так и к зданию не подойдёшь. Что за чёрт, подумаешь, посмотрел… но сердце падало от одной мысли… вернуться – нет уж. Не сегодня. Я повернул назад, старательно огибая парк Юпанки. Зашёл в первое попавшееся заведение. Было за полночь, аймарский пацан в вязаной шапочке гонял за стойкой фигурки какой-то игры на карманном дисплее. Он разменял мне десятку на монеты, почти не глядя. Бог с ним. Пиво я купил в автомате, отхлебнул с полбанки и сел к почтовой консоли. Накормил её монетками, набрал код; сбился, набрал снова.



Есть! Новое сообщение. Я развернул текст. «Случай г-на Тарпанова требует личной консультации. Симанович.» И факсимильный Марков инициал славянской вязью.



После гляделок со змеечубцем, да пары хороших глотков «Манитобо» натощак соображал я с задержкой: как же это понять? Неужели всё-таки… признал? Получилось?! Скверно настроенный почтовый экран сильно мерцал. И слова все простые, понятные, и сам я не этого ли ждал? А вот поди ж ты – отказывался поверить в удачу. Слишком быстро всё. Слишком гладко. Ведь это может означать всё, что угодно: «требует личной консультации». С кем? Цыганок Марко, двусмысленный, скользкий – и всегда он был такой. Нет, это точно, он просёк и даёт знать… Ехать надо. Когти рвать, и прямо сейчас. Пока не вышел Декан Лелюк из какой-нибудь подворотни. Тогда мне уже не уйти.

До Кузиного дома доехал на такси. Подумал – и отпустил. Нужно только забрать деньги, остальное моё всё при мне. Но – пусть катится. Найду другое.

Мрачная обитель в переулке спала. Только на «наших» окнах слева почудился желтоватый отблеск. Луна, что ли, восходит? В подъезде, ступая с предосторожностями, выглянул с площадки в немытое окошко: какая луна? Обложено же всё. Ничего, и в такую погоду самолёты летают. Скоро, скоро провалится всё это в чёрные тартарары. Да, Марко… нелегко мне с ним будет, конечно, но уж не хуже, чем с Деканом. Только успеть бы!

Я вошёл, стараясь не скрипеть половицами, и увидел шагах в пяти по коридору мадам Атальпу с плошкой в руках. В плошке вяло трепыхались огоньки, задавленные вонючим карбидным дымом. Жрица скользнула по мне стеклянными глазами, пробормотала с угрозой: «Грызуть…» и зашаркала прочь, обводя плошкой дверные проёмы и плинтусы. Она кашляла и всё хрипела: «Ужо они грызуть… отгрызуть…». Сущая яга.

Я ждал, что слабое пятно света удалится вместе с ней. Но оказалось, что старая грымза стояла в полутени. Позади тускло отсвечивало огромное Кузино зеркало, полированная обсидиановая панель в стене. Я ступал тихо, да и за шумами от жрицыной дезобработки мог бы особо не стараться. Но мне не хотелось спугнуть этот свет, хоть я и не знал, что отразится в зеркале.

А мог бы догадаться. Свечи! Три свечи, расставленные на столе у Катерины, и она сама в треугольнике огней. Нагая.

Боги Ацтлана, она сидела на столе, голая, подогнув под себя одну ногу. Я видел её довольно отчётливо в чёрной каменной плоскости. Так близко… Парасимпатическая заработала вовсю: сердце, надпочечники, диафрагма; бросило в пот – утёрся, сбилось дыхание – прикусил губу. Что с ней? Что она там делает? Кому эта нагота, казавшаяся теперь вдвое, вдесятеро чеканной, совершенной и желанной, - неужели только тьме и тому, кто все эти дни был между нею и всем прочим? Я не видел её лица, только профиль, да и тот – в четверть, и не мог знать, что – в глазах. Мне казалось – за чесночным дымом курений, за трескучим запахом тростниковых свечей я различил её запах. Пусть она безумная, и я в этом виноват. Я буду виноват ещё раз, видят боги, я войду к ней – и за порог, и во всех смыслах, что ж я, каменный, или «кактус» какой, в самом деле?

Нет, нельзя, нельзя! Я пришёл только, чтобы взять деньги. Поздно, поздно.

- Спокойно. Что ты? Держи позу. Устала?

Вот так…Оран! Рыжий бес ! Там, у неё… Я задержал дыхание… Сквозь шум в ушах я слышал, как она отвечала! Слабый, чуть охрипший, но вполне разумный голос:

- Ничего. Ты… рисуй, я только волосы поправлю.

- Не надо поправлять. Ты должна слушаться. Я лучше знаю. Так сиди.

- Хорошо, - и, помолчав, завела снова:

- Спасибо. Ты меня спас…Как это тебе в голову пришло? Я ведь могла бы сойти тут с ума…

- Я же обещал. Разве не помнишь? Нет, сюда смотри, а не в угол. Так. Теперь вот ты и разговаривать стала…

- Да. Можно сказать, всё прошло.

- А если бы не прошло… я бы его убил. Не смей улыбаться сейчас, женщина! Сиди… ещё немного.

- Да. Только убивать… никого не надо было бы. Никто не виноват. Я – больше всех.

- Вздор. Бабья чушь. То никто, то ты больше всех. Убил бы обоих или покалечил сучьих гадов.

- Бог им судья, Гутан, - смиренно отвечала эта проклятая ведьма. – Артём – подневольный, а тот… Квапаль… Если б я сама не придумала всё это… Сейчас даже смешно. И легче. Я знаю, что Симон не восстал из мёртвых, и это нормально, а не так… навыворот.

- Ладно. Много-то не болтай. Хорошо, что хорошо кончается. Вот… так. Славный будет зелёный колер.

- Покажешь?

- Покажу, покажу, не ёрзай. Мы с тобой на этом будем квиты. Ведь не думал, что железки эти да проводочки заработают.

- Не льсти мне так. Рисовал же статуи в музее.

Оран хмыкнул.

- Пальцам чхать на статуи. Я за эти три дня (три дня! Боги, боги…) их как свои стал чувствовать. Живое тело, вот что им нужно, статуи – тьфу, для школяров. А всё-таки, знаешь…

- Что? Устал?

- Да. Нет ещё привычки. До самого плеча работаю… Хэ… Ну, пожалуй… вот так. Уф! На сегодня шабаш.

Послышались стуки, бульканье, запахло скипидаром. Я уже пришёл в себя. Да… чёрт с ними. Они пешки, могут творить, что заблагорассудится. А у меня главные ходы ещё впереди, пан или пропал, и не они – моя забота. Так я себе внушал, потихоньку разворачиваясь на пятке.

- Ну, так. Посмотришь утром. Сейчас свет не тот. Слезай.

Свет в зеркале запрыгал. Катерина потянулась, зевнула.

- Замучил меня совсем. Давай, я тебе помогу. Господи, как ты их носишь… разъёмы какие-то…

Свет качнулся и погас. То, что нужно. Но слышно теперь было намного отчётливей.

- А-а… О. Нет. Нет, Гутан. Не надо.

- Ну, ты вот! Я ж тебе говорил… Как это – не надо? А вчера?

- Я… сама не знаю. Вчера… Сегодня… Ох… Давай… подождём. Когда это всё закончится, хорошо?

Даже если б я ослеп и оглох – ничего бы не изменилось. Я уткнулся лицом в камень, и всё равно видел, как этот рыжий обезьян мусолит цурпалками своими её груди, бородой своей поганит её живот.

- Да чёрт ли его… когда закончится. И чего ждать? Свадьбу играть, что ли? – между этими фразами ойлянин делал промежутки, красноречивые, как порез во всё горло. От Катерины осталась только тьма, тьма, и слабые вздохи.

- Ну, ну? Плачешь? Плачь, это ничего.

- Нет. Не плачу.

- Ну, и не плачь. Тут же всё… как божий день. Ох, какая ты… Красавица моя… Лапушка… Как же такую только малевать… одно мученье, ну, ты хоть помоги, ведь это ж грех… так обходиться, поможешь, милая? Ах, ну, хоть вот так, славная моя…



Мне бы ворваться к ним туда, расшвырять к дьяволу, порвать на куски… Но тот, по другую сторону струны, только кривил моей же болью рот, но не позволил сделать ни шагу. Что бы там у них ни было – оно оказалось скоротечно. В глубокой тьме и тишине я сдвинулся, чтобы поползти тенью мимо, мимо, - и тут со скрежетом очнулись гиревые часы императорского кузена, и страшно, тягуче пробили два удара.



Моя дверь подалась не сразу, что-то упало под ноги, я не стал смотреть. В каморке по-прежнему воздух висел топором; я не мог нашарить сумку с тайником, включил свет.

Рисунки. Пачка рисунков Орана. Я подобрал их, сложил стопочкой и уже потянул за края: порвать на хрен, к Змеиной Матери…

Но почта моя была включена! Открыта, выпотрошена, как есть пуста!

Под дисплеем имелась записочка: «Приду на рассвете».



Всё. Можно было никуда не спешить.



Непреклонный Декан, волосатый доктор, похотливый мазила, беспощадная ведьма, - обступили кругом, не давали дышать. Я сглотнул с усилием; заболело горло.



Рисунки снова рассыпались. Усевшись на коврике, я бессмысленно их перекладывал, покуда один вдруг не отозвался, как толчок в подреберье. Этот, а за ним – я рылся в пачке, - да, и ещё, всего три… нет, больше ! Отовсюду, с каждого помятого, грязного листка Перо вываливалось наружу, вспарывало бумагу. Закружилась голова. Зажмурясь, я пережидал верчение; полегчало – снова стал смотреть – что же оно?

На самом деле их оказалось всего два, как сразу и увидел. Остальные просто вызывали головокружение спиральным полётом кувшинов и статуй. А те, что с Пером… Я не мог от них оторваться. Потерянный, вращающийся, наизнанку вывернутый и ограбленный… между странных рисунков и пустой почты сидел, как перст, один.

Оно было камнем. Нет, неточно. Казалось, нет – оказалось, делало вид, что оно – камень, основание под уродливой статуэткой купца. Купчик с мешком денег, с толстым пузом, как божок всего хорошего… и ровный чёрный параллелепипед под ним. А вокруг – какие-то кровавые танцы, веера, трупно-синие вспышки в жёлтую кадмовую крапинку, и крылья, крылья. Оперённые им.

Теперь я уже никого вокруг не чуял. Пустота, как будто мир умер. Тишина, как будто звуки завязли. Даже тараканов нет. Только Перо. Вот оно, для смерти, из смерти сделанное – а как же иначе, и оно меня ждёт. Я свой шанс уйти упустил. Снова на привязи… я даже удивился, что не вижу струну, потому что ощущал её намного живее, чем прежде.

Вставать не хотелось. Вообще шевелиться не было желания. Скоро придётся слишком много двигаться, пожалуй. Я подтащил сумку, залез наощупь в боковой карман. Чёрный флакончик невинно улёгся в ладонь. Вот тоже… Вытащил пробку, понюхал – никакого особого запаха. Боги мои, что за идиотский театр: сижу на полу, в окружении призраков и страшных картинок, с глотком отравы наготове… растакой вот Ромео! Хорошо бы это был яд. Только не как в кино, а настоящий: стоп сердце, стоп мышцы – никакого дыхания, никакой смертной муки. Устал я, не до муки мне!

Рассказывать – долго. А так – даже не секунда дела: вынул пробку, зажал горлышко в зубах, высосал пол-глотка чего-то, безвкусного, как вода.



Тут я, пожалуй, снова закурю. Без сигаретки не подобраться, слов не найти. Не то, чтобы я уж совсем ничего не помнил. Если сейчас поверну руку, вот так – то белёсые следы от порезов будут хорошо видны…. Но подробностей не ждите. Я очнулся почти на том же месте… только не сидя, а лёжа ничком на полу. Сокрушённый и телом, и духом – однако живой, тем не менее.

Сколько времени прошло? Как и что именно случилось? Спросите чего полегче. Я и тогда-то не мог вспомнить отчётливее, чем сейчас. Значит, правда то, что я могу рассказать. Как уплотнился воздух, а стены истончились, каменная толща расступалась с сухим хрустом... Кто-то был там ещё, чьи-то металлические глаза со звоном катились по терракотовым плиткам. Кого-то я просто убрал с дороги, отодвинул – ладонь глубоко вошла в грудную клетку. Рёбра ведь не крепче камня… Кто-то вышел из игры насовсем. Не Декан, разумеется, этот явится с рассветом. Может, он и есть страшный Индрик Василевс. Может, и нет. Это уже не имело ни смысла, ни значения.

Перо я оттуда взял, оно было со мной.

Оно притянуло меня сюда, в точку неизбежного возврата, где я должен был стеречь его до прихода хозяина. Упасть разбитым носом в половик, уставиться на чёрный ящичек величиной с коробку для карандашей. Но лежать было противно, одолевала тошнота. Изрезанные руки пекло огнём. Я выбрался в коридор, по стенке добрался до Кузиных удобств. От воды полегчало, предплечья обернул бумажными полотенцами с изречениями святых Инков. Я наматывал жёлтую бумагу в три слоя, в пять слоёв, и всё равно тут же проступали пятна.

Путаные мысли во что-то пытались выстроиться. Надо вернуться к себе. Надо держаться Пера, просто необходимо его увидеть. В нём остаток всего, что есть… Столько оно у меня забрало, неужели ничем не поможет?

На пороге ноги ослабли, я осел на пол.

Футляр с Пером был убран на стол; единственную табуретку занимала, кутаясь в индейское покрывало, Катерина.

Я не заговорил бы с нею, если б даже хотел: не было сил шевелить губами, думать слова. Да я и не хотел. Я сильно испугался. Это должен был, - мог бы уже быть Декан, а она… Откуда взялась в крепко спящем мире? Зачем пришла? Оставалась бы там…

- Артём.

Я прикрыл глаза. Отсюда было не дотянуться до стола. Перо…

- Ты… прости меня, Артём, всё так плохо оказалось…

Не понять было, о чём она говорит. Прости? Плохо оказалось? Больно было смотреть на неё, что-то случилось, да, верно, но ведь и вообще было больно… На остатках действия бойцовского зелья слышал я, как шуршат колёса наёмного автомобиля. Декан не опаздывает. И не задерживается. Перо!

Я собрал и сложил всё, что мог, в усилии раскрыть рот:

- Помоги.

- Что?

- Открой.

Катерина посмотрела на футляр. Взяла его бестрепетно, что-то тронула ногтем, как открывают они косметичку.

Крышка отделилась.

Перо было там.

Я сам, сидящий мешком на полу, среди мятых рисунков, ладони запачканы кровью… Катерина, повязаная через плечо аймарской пестрядью, глаза очень большие на бледном лице… Перо Эммануила, кусок великой ночи в чёрном каменном ложе, источающий гибель и мяту – между нами. Клянусь, я видел, как оно сверкало чернотой в уже сереющем воздухе, - от него блики тьмы ложились на скулы Катерины.

Она сделала то, чего я не смог. Протянула руку и вынула лезвие. Вид у неё был весьма задумчивый.

Тут-то и вошёл Декан.

Он явился забрать Перо и, по всем вероятиям, избавиться от меня. Но сейчас, и ни мгновением раньше или позже, - не мог сделать ни того, ни другого. Перо было вынуто, вот-вот оно увидит солнечный свет, а это ему – что крови попробовать, оно ошалеет и удержать его будет нельзя… Сообразив это, Лелюк принялся действовать вдохновенно. Он пристально уставился на Катерину и самым мягким, самым ласковым и отеческим голосом изрёк:

- Это не ваш нож, жрица. Что вы будете с ним делать?

Катерина посмотрела на Декана равнодушно: немолодой лысый дядька, безоружный и нестрашный. Ей, повидавшей демонов…

- Я не жрица, - голос у неё отдавал в хрипотцу. – Но и не ваш это нож. Я думаю так.

- Осторожнее, - Декан почти незаметно приближался. Он мог схватить Катерину, выкрутить ей руку, сломать пальцы. Он мог всё, что только позволило бы отнять Перо, затолкать его обратно во тьму до срока. Я следил за ним: пожалуй, на бросок под ноги сил ещё найду…

- Осторожнее, - повторил Декан, как заклинатель на базаре. – Вы можете не только порезаться. Это очень опасная вещь. Дайте его мне, я спрячу. Не надо смотреть на него, дайте мне.

Он только на самый малый миг отвёл взгляд от лица Катерины: посмотреть в окно за её плечом. Небо поблёкло.

- Я вам расскажу, - он помаленьку оттеснял её спиной к окну, - этот нож древнее городов и башен. Он вас сведёт с ума. Вы не сможете им пользоваться. Отдайте его.

Катерина опустила руку с Пером. Декан замер. Я видел это, я изготовился, как мог. И ещё я видел струны, нити и ниточки, мерцающую сеть в основе нашего мира. Что бы другое так застилало мне глаза, превращало человеческие фигуры в резные шахматные, оплетённые белёсым сиянием?

Оттуда острой флейтой прорезался голос Катерины:

- Я не знаю, о чём вы. По-моему, это вещь Артёма. Артём, держи.

На пелене густеющей светлой паутины – жирный мазок чёрного. Солнечный луч выстрелил поверх крыши напротив и поймал лезвие тьмы в падении. Оно отразило режущий стальной блик. Связи поползли в стороны, пружины и струны лопались; разворачивая лепестки, как невиданный цветок, прореху заполнила перемена миров – и с ней пришла темнота.

Эпилог




«…знаешь, Юрика, я почувствовала себя в этой поездке так странно... Может быть, просто давно не была здесь, успела войти в другой возраст, что ли. Это сильно заметно на фоне очень старых городов. Стояла себе на одном из мостов, и вода рябила внизу, и вдруг такое чувство: то ли я не здесь, то ли это не старый добрый Амстердам… А потом ещё раз это пришло, причём там, где уж никак не ожидала… на той улочке художников, где можно купить горшок из ржавой глины, а можно – свой портрет маслом. Я прошлась мимо них, хотелось вспомнить, как это было. Вроде бы я твёрдо знаю: несколько дней подряд приходила на эскизы. Художник – наполовину индонезиец. Сидела на огромном камне, и ветер дул с моря, я мёрзла… На третий день увидела не карандашные наброски, а вот это… самое… Зелёное и наготу с огнём.

Сейчас всё там такое же, как было, и камень на месте, и тот же полукофейный мастер возле пристроился, но только картины у него теперь совсем другие… слащавые какие-то натюрморты, чепуха. Скажешь, поменял стиль? Мало вероятно, однако может быть… Тут дело в другом, в ощущении… Я остановилась возле него, смотрела … Пустота. Нет, здесь этого со мной быть не могло. Или – не здесь, или – не я, или мастер не тот. И стало мне не просто грустно, а, знаешь, как –то даже жутко. Как будто был кусок жизни, и не был в то же время…

Ну, да это ничего. Просто фантазии, годы-то идут. Но Амстердам по-прежнему прекрасен, и тюльпаны безумно хороши. Я привезу тебе луковицы и десяток роскошных фотографий. Они надёжные, не подводят.»